– К тебе посетитель, – коротко объявила она.

– Сейчас? – Монсон всплеснул руками. – Я уже ухожу. Я две недели не обедал с семьей. То есть не ел с ними вечером, – поправился он.

Ожидалась треска под горчичным соусом, и он предвкушал ее весь день, как предвкушал и вечер с Малин и мальчиками, и возможность хоть несколько часов не думать о темной насосной с ее кошмарным содержимым.

Бритт качнула головой.

– Лучше тебе принять его здесь.

– Тогда будь добра, окажи мне услугу. Вернись через пять минут и скажи, что мне звонит полицмейстер лена. – Монсон вздохнул.

Он положил куртку и снова сел на вытертый стул, думая об обеде, у которого теперь были все шансы оказаться холодным. Тут Монсон сообразил, что Бритт не назвала посетителя, а ему, Монсону, следовало уточнить это, прежде чем соглашаться на встречу.

В дверь постучали, и, прежде чем он успел ответить, в кабинет вошел Харальд Аронсон.

– Я хочу его видеть, – резко сказал он, не утруждая себя приветствием.

Монсон поерзал.

– Да-да, но… – начал он. Аронсон перебил его:

– Томми Роота. Я хочу его видеть. Сейчас же! – Он скрестил руки на груди и уставился на Монсона.

– Ясно.

– Монсон пытался потянуть время. Он покосился на дверь, надеясь, что Бритт объявится и спасет его.

Аронсон продолжал сверлить его взглядом, и Монсон вздохнул. Он снова подумал о вечерней трапезе, о Малин и мальчиках, которые ждут его дома, и сказал:

– Ладно. Но только быстро.

Монсон медленно набрал код, открывавший мощную дверь, отделявшую конторскую часть полицейского участка от арестантской. Уже во время короткого прохода по коридору он понял, что это была плохая идея. Следовало просто сказать Аронсону «нет» и на том закончить. К сожалению, он этого не сделал, а теперь уже поздно. Жаль, что здесь нет Буре и Борга. Было бы значительно проще, если бы кто-нибудь из них взял Аронсона на себя, но от городских весь день ни слуху ни духу.

Что-то в Аронсоне пугало его. Вся Монсонова решительность шла прахом, как только этот высокий человек впивался в него взглядом. И Монсон был не одинок. Мало кто в поселке отваживался противостоять Аронсону, но Монсона это сейчас абсолютно не утешало.

Кант, полицейский, дежуривший в маленькой стеклянной кабинке, встал, когда Монсон и Харальд вошли в арестантскую. Он шагнул к ним, поднял брови. Монсон жестом дал понять, что все в порядке. Надо сохранять спокойствие, не позволять ситуации сойти с рельсов.

– Роот у нас в какой камере? – спросил он.

– Что-то случилось? – Кант переводил взгляд с Аронсона на Монсона.

– Нет-нет, мы просто заглянем к нему, – уверил Монсон. – Так в какой он камере?

– В четвертой. – Полицейский пристально посмотрел на него.

Монсон обернулся, жестом позвал Аронсона за собой и как можно медленнее зашагал по серому пластиковому покрытию.

В арестантской было всего четыре камеры; та, в которой сидел Роот, располагалась в дальнем углу. Монсон пару секунд подождал, а затем открыл окошко, прорезанное на уровне глаз.

Роот сидел на койке. Услышав звук открываемого окошка, он едва поднял взгляд. Вид у него был потерянный; от прежнего высокомерия не осталось и следа. Заметив Монсона, он немного выпрямился, и в глазах появилась тень былой самоуверенности.

Монсон обернулся, кивнул на окошко и прижался спиной к дверной ручке и замку.

– Прошу. Вот он.

Аронсон снова впился в Монсона взглядом. Он не сделал ни малейшей попытки заглянуть в окошко. Аронсон был на голову выше, его взгляд жег Монсону лицо, и полицейский понимал, чего на самом деле хочет посетитель. Знал, что произойдет, если он еще раз проявит слабость.

Он опустил подбородок и скрестил руки на груди, не глядя Аронсону в глаза. Сквозь зловоние арестантской он чуял запах пота и понимал, что этот запах исходит от него самого. Аронсон продолжал молча сверлить его взглядом.

Монсон почувствовал, как капля пота потекла по виску. Сжал губы. Отступать он не собирался. Нельзя проявить слабость.

– Ну, вот он сидит. Будешь смотреть – или?..

На лице Аронсона не дрогнул ни единый мускул. Монсону показалось, что он почти слышит, как идут секунды. Он отсчитывал их про себя, и пот стекал по спине.

Когда он досчитал до восьми, Аронсон вдруг повернул голову и слегка нагнулся, чтобы заглянуть в окошко. Потом медленно выпрямился. Жесткое выражение глаз слегка смягчилось.

– Доволен? – спросил Монсон. Форменная рубашка на спине настолько промокла, что он чуть не прилип к двери камеры.

Углы рта у Аронсона дрогнули и поднялись вверх в некоем подобии улыбки, но он так ничего и не сказал. Молчал до тех пор, пока они не вернулись в приемную.

– Спасибо, Кристер.

– Не за что. – Монсон хотел, чтобы его голос звучал непринужденно. Словно то, что только что произошло в арестантской, совершенно нормально.

Он ждал, когда Аронсон уйдет, но тот, вместо того чтобы выйти в стеклянные двери, продолжал стоять рядом с ним. Он протянул руку, и после секундного колебания Монсон пожал ее. Пожатие было крепким; Аронсон задержал его ладонь в своей, кивнул, и на его лице появилось выражение, которое Монсон не сразу сумел истолковать. И вдруг понял, что это. Именно ради этого выражения на лицах людей он тяжко и долго трудился, но уже начал сомневаться, что когда-нибудь увидит его.

Уважение.

Монсон чуть выпрямился. Кашлянул и крепче пожал Аронсону руку.

– Я просто делаю свою работу, Харальд.

Перекресток приближался; она увидела знак и отпустила педаль газа. Слегка занервничала. Пять лет. И все же ей казалось, что прошло не так уж много времени. Вокруг почти ничего не изменилось. Сначала – кубы гороховой фабрики среди полей. На парковке – машины очередной смены. Всего-то штук десять-двенадцать. Гораздо меньше, чем когда она сама работала здесь каждое лето. Наверняка почти всё теперь делают механизмы. Эффективнее, дешевле. Выгоднее для акционеров. Логотип на флажке выглядел иначе, чем в ее последний приезд, но девиз на ржавой жестяной вывеске остался тот же: Гороховая фабрика – спонсор конкурса «Мисс Горошина» с 1965 года!

Вероника подумала о матери, которая в свои семнадцать победила в самом первом конкурсе «Мисс Горошина». В начальной школе она гордилась этим титулом, несмотря на то, сколь прогнила сама идея конкурсов красоты. Ее мама красивее всех. Но она этого никогда не признавала, даже перед самой собой.

После поворота налево ее встретил кирпичный завод Рефтинге – большое красное здание. Издалека оно казалось довольно красивым, но с более близкого расстояния становились видны забитые досками окна и ограда с колючей проволокой, на которой развевались зацепившиеся за шипы пакеты. На растрескавшейся бетонной площадке лежали длинные белые цилиндры, ждавшие, когда из них соберут новых ветряных великанов. Они принадлежали мастерской братьев Стрид, которая располагалась по соседству с фабрикой и с восьмидесятых годов специализировалась на ветровых электростанциях.