Веронике нравилась эта история. Нравилось думать, что розовый сад символизирует папину любовь к матери. После исчезновения Билли и маминой смерти сад стал для отца убежищем. Местом, где можно укрыться. Может быть, теперь все изменится?

Деревянная калитка в длинной части стены была закрыта, но звук доносился именно из-за нее. Щеколда поднята. Вероника приоткрыла дверь и заглянула в сад. Ее, как волной, окатило тяжелым ароматом роз, и она замерла. Так пахло в маминой спальне.

Здесь, за высокими стенами, не было и следа упадка, царившего во всем остальном саду. На клумбах росли ухоженные плетистые розы, которые карабкались по стене или по металлическим подпоркам. Между камнями дорожки не было ни травинки, а стоявшая у короткой стены, ближе к дому, беседка почти полностью утопала в великолепной зелени. У небольшого строения практически не было крыши, ее заменяли несколько поперечных балок, густо обвитых розами.

Поодаль от беседки, под окном маминой спальни, стоял на четвереньках отец. Он по пояс заполз под один из самых больших кустов.

Вероника несколько секунд глядела на него, не шевелясь. Отцу было всего пятьдесят восемь, но после материной смерти его движения так и остались сдержанными, медленными, словно каждое требовало усилий. Однако сейчас он двигался ловко, почти гибко. Руки в садовых перчатках летали туда-сюда, вырывая пучки сорняков и бросая их в стоявшую рядом бадью. Они водили грабельками по крупному гравию. Разглаживали неровности, пока камешки не ложились безупречно и не начинали сиять. Такие же белые, как розы у отца над головой.

Вероника толкнула калитку, шагнула в сад и открыла рот, чтобы позвать отца, но не успела: старая кованая петля громко скрипнула.

Внезапный звук заставил отца резко обернуться. Глаза у него расширились, но выражение лица изменилось, как только он увидел Веронику. На лице появилась знакомая мягкая улыбка.

– Здравствуй, Вера, уже приехала? Ты ведь собиралась быть только после обеда?

Отец встал на колени, а потом с видимым усилием поднялся на ноги. Отряхнул брюки и пошел ей навстречу. Движения снова стали тяжелыми и напряженными.

– Уже почти два. – Вероника обняла его и поцеловала в щеку. От отца пахло землей, лосьоном после бритья и еще чем-то, от чего ей сделалось грустно. Может быть, это и есть запах старого человека.

– Ох, я, кажется, забыл о времени. Ты ела? Хочешь, я что-нибудь приготовлю?

– Нет, спасибо, чашки кофе будет достаточно. – Ее выговор, как всегда, изменился, а она этого даже не заметила.

Отец обнял ее и бережно повел к калитке. Но Веронике не хотелось уходить отсюда. Она остановилась перед кустом с ярко-розовыми розами, росшим возле беседки; зелень от него тянулась до самого верха постройки.

– Какой он стал красивый, – сказала она. – И большой.

Вероника посмотрела на латунную табличку, воткнутую в землю под кустом. «Магдалена». Мамины розы, которые отец вывел сам. Уходу за которыми посвятил последние двадцать лет.

– Вон те белые тоже красивые.

Она указала на большой куст, который отец только что так энергично пропалывал. Вероника знала, что отец гордится своим садом, и похвалить его – самый простой, но действенный способ поднять папе настроение.

– Они ведь тоже твои, да?

– Угу. – Отец с довольным видом кивнул.

Вероника чувствовала его печаль, могла угадать ее еще от калитки, может даже, с другой стороны стены. Это не пугало ее, потому что его печаль была ее печалью. Папа позволил печали стать его сутью. Огородил стенами сада и возделывал старательно, как розы. Вероника же предпочитала иное.

Ей сейчас страшно не хватало групповой терапии. Пришло нечто вроде ломки, и это чувство все усиливалось, пока Вероника стояла рядом с отцом, вдыхая аромат роз. Она отвернулась и зажмурилась, пытаясь избавиться от неприятного ощущения. Отцовская рука неловко коснулась ее спины. Это помогло – во всяком случае, немного. Вероника открыла глаза, положила голову отцу на плечо, украдкой посмотрела на него.

Отец выглядел как обычно. И все же это выражение на его лице, когда он повернулся и еще не успел понять, кто именно стоит у калитки… Вероника не могла вспомнить, бывало ли такое раньше, но может быть, с ней сыграли шутку тени куста.

Они с отцом направились к дому. И чем ближе подходили они к кухонной двери, тем старательнее Вероника убеждала себя, что все так, как должно быть. Что ей просто померещилось.

Потому что иначе ей придется думать, что на лице отца она увидела страх.

Монсон сумел до самого десерта не сказать ни слова и даже ни разу не подумать о Билли. Он съел три порции трески, внимательно слушая Малин и Юхана, которые рассказывали о школьных делах. Ему даже удалось, жуя, вставить пару вежливых вопросов. Телефон в прихожей, который он на днях все же решился снова включить, молчал.

Вечер вышел прямо-таки безупречным, хоть Монсон и надеялся, что Якуб будет поразговорчивее. Томми Роот сидел под замком, и Монсон хотел осторожно расспросить сына, прекратили ли приятели дразнить его, но внятного ответа не получил.

Якубу скоро должно было исполниться четырнадцать – в таком возрасте родителям мало кто доверяет. Монсон все же думал, что делает все возможное. Носил в их подвал, где Якуб с друзьями развлекались по вечерам настольными играми, чипсы и газировку. Изо всех сил старался понять однообразную индастриал-музыку и не спрашивал, зачем парень оставил тощую косичку на затылке. Но когда Монсон пытался поговорить с сыном, Якуб чаще всего закатывал глаза и бурчал что-то неразборчивое. Из слов жены Монсон понял, что этот футбольный сезон станет, возможно, для Якуба последним – разочарование, которое отцу трудно будет скрыть, он ведь, в конце концов, тренер команды. Монсон спрашивал себя, куда делся тот маленький мальчик, который брал с собой в кровать игрушечный пистолет и хотел ловить злодеев, как папа. Наверное, надо было все-таки уделять ему больше внимания…

Но сегодня вечером Монсон решил не падать духом из-за своих предполагаемых родительских недостатков. Он проводит время с семьей, ему не мешают – это же хорошо, правда?

– Ну, как дела? – спросила жена, когда мальчики отодвинули десертные тарелки и уселись в гостиной перед телевизором.

– Неплохо. Мы ждем пробы из насосной и машины Роота. Но это уже формальности. Мы его взяли.

Монсон понимал, что две последние фразы он позаимствовал у Буре или Борга. Он теперь чувствовал к обоим городским полицейским бо́льшую симпатию. Нечто вроде невольного уважения, еще укрепившегося после того, как они не дали перевести Роота в городскую тюрьму. А ведь Монсон ждал, что именно это они и сделают. Украдут подозреваемого у деревенских легавых, припишут себе честь поимки преступника.

– Роот, видимо, собирался шантажировать Аронсона. Выторговать у того компенсацию за разрешение на охоту, которое, по его мнению, у него увели из-под носа. Но он чего-то не рассчитал, и Билли умер. Думаю, тело зарыто где-нибудь в лесу за насосной. Ищем не покладая рук.