черных. – Но я узнал, что гигантов можно сразить словами. Слова – наше… спасение. И потому я стою перед вами, вооруженный лишь голосом. – Он ненадолго замолкает, кривится – должно быть, в ответ на свои мысли. – И я хочу спросить вас: в какую эпоху вы хотите жить? В ту, где мечи ведут нас за собой? Или в эпоху, где одинокий голос может петь громче, чем ревет двигатель? Разве не об этом песня Персефоны? Мечта Эо из Ликоса?

В рядах его сторонников слышен гул согласия.

Когда он намекает, что я отошел от мечты Эо, меня затапливает горечь. Эо была моей, и я потерял ее из-за них. Но каждый раз, когда ее упоминают, пусть даже с почтением, мне кажется, будто ее выкопали из земли и выставили напоказ перед толпой.

– Сенаторы, мы не имеем власти сами по себе, – медленно продолжает Танцор. – Мы всего лишь сосуды. Мужчины и женщины, избранные, чтобы говорить от имени народа, во благо народа, чтобы возвышать свой голос в защиту народа. Дэрроу, ты помог народу обрести голос. За это мы все в долгу перед тобой. Но теперь ты отказываешься слушать этот голос, отказываешься повиноваться законам, которые помогал создавать. Ты получил приказ сената, приказ народа – остановиться над Меркурием. Ты не выполнил этот приказ. Ты выпустил Железный дождь. – Он смотрит на Сефи – она сидит несколькими рядами ниже Севро, на гостевых скамьях, и с непроницаемым лицом наблюдает за происходящим. – Из-за твоей нетерпеливости миллион наших братьев и сестер умерли за один день. Двести тысяч черных. Двести тысяч. Невосполнимые потери. – Тяжелые слова падают одно за другим, и я ощущаю мрачный гнев блока черных, тот самый гнев, что исходит от Сефи после Дождя. – Ты не только сделал это – ты еще неправомерно призвал части Четвертого флота, охраняющего Марс, чтобы усилить атаку на Меркурий. Почему?

– Потому что это было необходимо для…

– Один миллион душ.

Я знал тридцать семь из этих душ, и каким-то образом это кажется больше миллиона.

– Один человек однажды сказал, что в войне, которая ведется политиками, проиграют все, – с горечью говорю я. – Харнасс и Орион поддержали мой план. Ваши легионы до сих пор защищали вас. Но теперь у тебя появились к ним вопросы?

– Наши легионы? – спрашивает Танцор. – А наши ли они? – Прежде чем я успеваю ответить, он тяжело подается вперед, перехватывая инициативу с грацией старого медведя. – Сколько из нас потеряли близких на войне? Сколько из нас хоронили сыновей, дочерей, жен, мужей? Мои руки кровоточат от копания могил. Мое сердце разрывается при виде геноцида и голода на планетах, которые мы объявили свободными. На Марсе, у меня дома. Сколько еще людей должно пострадать, чтобы освободить Меркурий и Венеру, планеты, настолько идеологически обработанные, что наши собственные цвета будут биться против нас за каждый дюйм территории?

– Значит, раз Марс свободен, ты готов на этом остановиться? А прочие пусть гниют? – вскидываюсь я.

Танцор смотрит мне в глаза:

– А свободен ли Марс? Спроси у алого из шахт. Спроси у розовой из эгейского гетто. Ярмо бедности так же тяжело, как и бремя тирании.

Мустанг вмешивается в спор:

– На нас лежит священная обязанность избавить планеты от пятна рабства. Это ваши собственные слова, сенатор.

– На нас также лежит священная обязанность сделать эти планеты лучше, чем они были прежде, – отвечает Танцор. – Двести миллионов человек умерло с тех пор, как дом Луны пал. Скажите мне, какой смысл в победе, если она уничтожает нас? Если мы настолько истощены, что не можем защитить или обеспечить тех, кого вытаскиваем из шахт?

В зале нет оружия, кроме как у Вульфгара и его стражей, но слова Танцора наносят достаточный ущерб. Они сотрясают зал сената. И он еще не закончил.

– Дэрроу, ты стоишь здесь и просишь у нас больше людей, больше кораблей для ведения этой войны. И я спрашиваю тебя и молюсь Старику, что хранит Долину, чтобы ты смог мне ответить: когда закончится эта война?

– Когда республика будет в безопасности.

– Будет ли она в безопасности, если Повелитель Праха падет? Если Венера станет нашей?

– Повелитель Праха – сердце их военной машины. Но он правит страхом. Без него оставшиеся золотые дома́ сцепятся друг с другом в течение недели.

– А как насчет окраины? Что, если они явятся, а мы разнесем наши армии вдребезги ради убийства одного человека?

– У нас мирный договор с окраиной.

– Пока что.

– Их верфи уничтожены. Октавия об этом позаботилась. Аналитики «Стархолла» уверены, что окраина при всем желании не сможет нас атаковать еще пятнадцать лет, – говорит Мустанг.

– Ромул не желает новой войны, – киваю я. – Поверьте мне.

– Верить тебе? – Мой старый друг хмурится. – Мы верили тебе, Дэрроу. – (Я чувствую, что он разгневан. Так же он гневался в тот день, когда узнал, как я поступил с Сынами Ареса на окраине.) – Очень многие верили тебе. И очень много лет. Но ты влюблен в собственный миф. По-твоему, Жнец лучше, чем народ, знает, что надо делать.

– Ты думаешь, я хочу войны? Я ее ненавижу. Она лишила меня друзей. Родственников. Она отнимает меня у жены. У моего ребенка. Если бы существовал другой путь, я выбрал бы его. Но обходного пути нет. Эту войну можно только пройти насквозь.

Танцор мгновение сверлит меня взглядом:

– Любопытно, узнал бы ты мир, если бы увидел его? – Он поворачивается к сенаторам. – Что, если я скажу вам, всем вам, что другой путь был? Путь, сокрытый от нас? – (Караваль хмурится и подается вперед. Севро смотрит в мою сторону.) – Что, если мы могли бы обрести безопасность не завтра, не через десять лет, а прямо сейчас? Мир без очередного Железного дождя. Без того, чтобы швырять новые миллионы на орудия Повелителя Праха. – Он поворачивается к моей жене. – Моя правительница, я пользуюсь своим правом призвать в сенат свидетеля.

Мустанг захвачена врасплох:

– Какого свидетеля?

Танцор не отвечает. Он выжидающе смотрит в коридор справа от него. В конце коридора отворяется дверь, и по каменному полу стучит пара каблуков. Сенаторы в абсолютной тишине вытягивают шею, чтобы взглянуть на высокую властную немолодую женщину, идущую по коридору в зал сената. Когда женщина минует его середину, становится очевидно, что она на голову выше стражей республики, не считая Вульфгара. У нее золотые глаза. Ее движения исполнены достоинства, фигура изящна, невзирая на огромный рост. Узел волос на затылке убран под золотую сеточку. Шею обнимает золотое ожерелье в виде орла. Платье у нее черное, и оно скрывает каждый сантиметр кожи, от