Завершением весенней погромной кампании был трехдневный погром в столице юга — Одессе (3-5 мая). В этом городе с стоты­сячным еврейским населением эксцессы толпы приняли бы ужасаю­щие размеры, если бы власти, памятуя репетицию 1871 года (том II, § 46), не решились исполнить свой долг. Одесская полиция разгоняла банды громил. Организованная еврейская самооборона, под ру­ководством студентов местного университета, часто отгоняла раз­бойников от ворот еврейских домов. Но когда начались аресты в уличной толпе, полиция не отличала обороняющихся от напада­ющих, и в числе задержанных 800 человек оказалось 150 евреев, обвиненных в хранении «оружия», которое состояло большею час­тью из дубинок и железных палок (револьверы оказались у немно­гих). Всех арестованных вывели в море на трех баржах и в этой пла­вучей тюрьме продержали несколько дней. Одесский погром, выра­зившийся в разорении нескольких бедных еврейских кварталов, еще не удовлетворил аппетита одичалой толпы, разгоряченной слухами о киевских «успехах»; чернь грозила новым нападением и даже рез­ней. Паника в городе заставила многих уехать в более спокойные места или эмигрировать за границу.

Громили евреев и в земледельческих колониях Херсонской гу­бернии. В некоторых городах Новороссии погромы сводились часто к простому грабежу. Крестьяне из окрестных деревень ходили в праз­дничные дни «на погром» или посылали своих детей, часто малолет­них, чтобы забирать еврейское добро. Одну деревенскую семилет­нюю девочку, бродившую по улицам Мелитополя, спросили, что ей нужно в городе, и получили ответ, что бабушка послала ее из сосед­ней деревни, сказав: «Говорят, в городе будут бить жидов, поди туда и захвати платочек». Погромная энергия первого периода пошла на убыль. С середины мая в «военных действиях» наступил перерыв, длившийся около двух месяцев.

В отношениях центрального правительства к событиям на юге была заметна нерешительность. В Петербурге были очень озабоче­ны вопросом, не является ли это народное движение результатом пропаганды революционеров, которые направляют его сначала про­тив евреев, как преимущественно торгового класса, с тем чтобы ско­ро обратить возбужденные народные страсти против русского купе­чества, чиновничества и дворянства. Это опасение нашло свое выра­жение в программном циркуляре нового министра внутренних дел, графа Николая Игнатьева, от 6 мая 1881 года. Объявляя, что глав­ную задачу правительства составляет ныне «искоренение крамолы», т. е. борьба с революционным движением, министр связывает с этим новое антиеврейское движение в следующей многозначитель­ной фразе: «Движение против евреев, проявившееся в последние дни на юге, представило печальный пример того, как люди, пре­данные престолу и отечеству, поддаваясь внушениям злонамерен­ных лиц, разжигающих дурные страсти в народной массе, впада­ют в своеволие и самоуправство и действуют, сами того не понимая, согласно замыслам крамольников». Тут намекалось на распростра­нение ложного царского указа, призывающего бить евреев, который подействовал на «преданных престолу людей», но, вероятно, был сфабрикован «согласно замыслам крамольников».

Через пять дней после издания двусмысленного циркуляра хит­рого дипломата Игнатьева депутация от еврейской общины в Пе­тербурге представилась Александру III в Гатчинском дворце, где он прятался от террористов. Депутация хотела услышать от самого царя слово осуждения погромам и затем опубликовать его для успокое­ния взволнованного еврейского населения, с одной стороны, и для опровержения опасной лжи о погромном царском указе — с другой. Но и от царя они услышали тот же двусмысленный ответ или, точ­нее, — два ответа: официальный и неофициальный. Барон Гораций Гинцбург, стоявший во главе депутации, выразил «беспредельную благодарность за меры, принятые к ограждению еврейского населе­ния в настоящее тяжелое время», и добавил: «Еще одно царское сло­во — и смута исчезнет». На неправду о «принятых мерах» Алек­сандр III официально ответил, что перед ним равны все подданные, и высказал уверенность, «что в преступных беспорядках на юге Рос­сии евреи служат только предлогом и что это — дело рук анархис­тов». Эта успокоительная часть ответа была опубликована в газе­тах, но в Петербурге знали и вторую часть ответа, в которой царь сказал, что источник вражды к евреям кроется в экономическом «гос­подстве» их и «эксплуатации» ими коренного русского населения. На робкие возражения одного члена депутации (адвоката Пассовера), пытавшегося изобразить бедственное положение евреев, царь ответил: «Изложите все это в особой записке». Записка впоследствии была составлена, но не подана, ибо спустя несколько месяцев взгляд правительства на еврейский вопрос изменился к худшему: Игнатьев решительно выдвинул теорию «эксплуатации» для оправдания по­громов и репрессий, и ему удалось затормозить подачу царю запис­ки в защиту евреев.

Действительность скоро показала, как далеки были царь и его правительство от сочувствия жертвам погромов. Всем бросалось в глаза, что правительство, обыкновенно ассигнующее помощь насе­лению городов, подвергшихся стихийным бедствиям, не оказало ни малейшего денежного пособия пострадавшему от погромов еврей­скому населению. Даже самим евреям не разрешили открыть в Пе­тербурге публичный сбор в пользу разгромленных. Одесский гене­рал-губернатор отказался принять от еврейских капиталистов крупное

пожертвование для несчастных. Местные власти по-своему поддер­жали антиеврейское движение. Тотчас после уличных погромов на­чались погромы административные. Полиция города Киева еще в мае энергично приступила к выслеживанию евреев, «незаконно» там проживающих, и тысячами изгоняла их из города. Массовые высе­ления производились и в Москве, Орле и других пунктах вне «черты оседлости». Такие же наглядные уроки юдофобии давал народу и русский суд. За открытый разбой судьи обыкновенно назначали нич­тожные наказания (три месяца ареста и т. п.), как за уличный скан­дал или «нарушение общественной тишины», причем наказанию под­верглись также евреи, решившиеся на самооборону (в Одессе). В Ки­еве же при разборе в военно-окружном суде дела о местном погроме прокурор, известный реакционер Стрельников (вскоре убитый рево­люционерами), произнес обвинительную речь не столько против по­громщиков, сколько против пострадавших. Он доказывал, что экс­цессы вызваны «эксплуатацией» со стороны евреев, захвативших главные экономические позиции в крае, и в этом смысле задавал свидетелям-евреям коварные вопросы. Когда один из свидетелей возразил, что обострение экономической борьбы вызывается ис­кусственною скученностью евреев в «черте оседлости», прокурор воскликнул: «Если для евреев закрыта восточная граница, то ведь для них открыта западная граница; почему же они ею не пользу­ются?»

Из всех этих фактов руководители погромного движения сде­лали надлежащий вывод: они решили, что пора кончить антракт в прерванном уличном спектакле. В первых числах июля началась вто­рая, летняя серия погромов. Очагом нового пожара был город с ка­зацкими традициями — Переяслав (Полтавской губернии), куда после весеннего погрома в Киеве прибыло много беженцев из это­го города. Увеличение еврейского населения Переяслава не понра­вилось местным христианам, и они составили в мещанской упра­ве приговор о выселении пришельцев. Для поощрения исхода был устроен двухдневный погром (30 июня и 1 июля), а затем последо­вали переговоры: образовался комитет, состоявший из предста­вителей администрации, четырех христиан