В ночь накануне назначенной даты казни в тюрьме Бранденбург-Гёрден Бернарда Гримма посетил тюремный капеллан, доктор Вернер Енч. После его ухода 19-летний заключенный писал в ночной тиши в прощальном письме матери и брату: «Протестантский пастор приходил ко мне [и] называл Ветхий Завет книгой истории евреев, а Откровение толковал как очень страшную историю, а Страшный суд, говорил он, будет в каком-то неопределенном будущем». Ранее Гримм выразил готовность поступить на службу санитаром или кем-то еще, только бы не брать в руки оружие, но суд не согласился. Выдержав и не поддавшись искушению отречения, он заверил судий: «Дражайшие мои, можно лишь быть благодарным, что все пошло так… После первого небольшого испуга, чего и стоило ожидать, по просьбам моим и по вере моей в Него, наш Отец Небесный только укрепил меня». Когда Енч вернулся утром, чтобы сопровождать Бернарда Гримма к гильотине, пастора поразила решимость молодого человека[153].

На протяжении первого года войны сто двенадцать немцев подверглись казни, почти все из-за отказов служить по религиозным убеждениям, при этом подавляющее число составляли свидетели Иеговы. Как и представители других сект милленариев до них, они верили, что живут в «последние дни» и что день Страшного суда вот-вот наступит. Компанию свидетелям Иеговы составляли небольшие группы адвентистов-реформистов и христадельфиан, одного из которых, Альберта Мерца, тоже казнили. Однако давление на не желавших идти вместе со всеми оказывалось столь велико, что «церкви мира», такие как квакеры и адвентисты седьмого дня, принялись выторговывать для своих членов возможность служить на нестроевой, а немецкие меннониты и вовсе повернулись спиной к анабаптистской традиции и в 1936 г. заявили, что их молодежь «с восторгом готова» поступать на военную службу. Взращенные на почве религиозного национализма и антисемитизма, многие адвентисты седьмого дня присоединились к ним на фронте. Крохотный отряд согласных принять смерть за пацифистские убеждения пополнил всего один австрийский католический священник Франц Райниш, который в свою очередь вдохновил на отказ от военной службы крестьянина Франца Егерштёттера; а вообще во всем рейхе нашелся лишь один протестантский призывник-отказник, Герман Штёр. Парии в самих своих церквях, они не получили никакой поддержки епископов. Вернер Енч, немецкий тюремный капеллан, сопровождавший к эшафоту Гримма, написал короткий теологический трактат, где изложил доводы, которыми пытался убедить молодого человека отринуть убеждения, и военные трибуналы согласились распространить эту работу для использования другими капелланами в подобных случаях[154].

Сталкиваясь с примерами столь непоколебимой веры, военные судьи начинали сомневаться, уж не имеют ли они в действительности дела с сумасшедшими. Апелляция к ограниченной вменяемости была теоретически возможна, если сами власти изъявляли готовность приравнять «людей, которые отказываются от военной службы по религиозным соображениям», к «болтунам о мире и помешанным на мире фанатикам» и классифицировать их как «утративших связь с реальностью и невменяемых психопатов». Ответ на этот юридический вопрос появился вскоре после восстановления всеобщей повинности в 1935 г., и профессор Иоганнес Ланге провел в университете Бреслау психиатрическое освидетельствование одиннадцати свидетелей Иеговы. Как установило исследование, они являлись не помешанными, а лишь трусами или же попросту желали привлечь к себе внимание, а потому с ними надлежало поступать, как со всеми прочими, кто уклоняется от несения военной службы. Однако на профессиональной конференции в 1936 г. психиатры признали, что мотивами незначительного меньшинства служили «истинная вера» и стремление к мученичеству[155].

В конце ноября 1939 г. начальник штаба Верховного главнокомандования вермахта Вильгельм Кейтель обсуждал вопрос лично с Гитлером, и тот высказался однозначно: религиозные убеждения индивида не могли превалировать над благом нации. Предание таких дел гласности, похоже, не давало особенного воспитательного эффекта. К концу 1939 г. они стали походить на «пропаганду в пользу противников», как предостерегал Фридрих Фромм, командующий армией резерва. К началу 1940 г. свидетели Иеговы сами тайно распространяли отпечатанные копии прощальных писем приговоренных, чтобы вдохновить братьев на сопротивление. Кейтель велел военным судам прекратить публиковать данные о приговорах, хотя на протяжении пяти следующих лет казни подверглись еще сто восемнадцать отказников по соображениям веры[156].

Профессионалы в области здравоохранения сигнализировали о горячем стремлении не допустить расширения «паники», «победы» трусов и невротиков в вооруженных силах и «истеричных женщин в тылу», что, как они считали, и привело к поражению в 1918 г. В 1936 г. в Военно-медицинской академии ввели кафедру военной психиатрии и психологии, а главным психиатром медицинского корпуса армии назначили Отто Вута. Армейские психиатры твердо вознамерились предотвратить очередную эпидемию «военной тряски», не позволяя временному состоянию боевого шока раздуваться в «невроз». Они указывали на ободряющий эффект принятого в 1926 г. решения о прекращении выплат военных пенсий уволенным из армии с психоневрологическими диагнозами: «шок от контузии с трясучкой, паралич, задержка речи, синдром Ганзера и так далее», как уверяли специалисты, «почти полностью» исчезли[157].

В сентябре 1939 г. Фридрих Панзе был призван на службу и сразу же назначен в отдел военной психиатрии в Энзене, на восточном берегу Рейна. Побывав в армии в последний год Первой мировой войны, Панзе затем продолжил изучать медицину и впоследствии стажировался у психиатра и шефа берлинской клиники «Шарите» Карла Бонхёффера. Панзе получил диплом врача, но мечтал о карьере ученого и до написания диссертации начал бодро карабкаться по карьерной лестнице в Третьем рейхе, поступив в СС, сделавшись членом партии и нескольких профессиональных ассоциаций. Он вместе со своим патроном из Боннского университета Куртом Полишем с восторгом приветствовал возможность потрудиться во вновь учрежденных Судах наследственного здоровья, сделавшись первопроходцами в создании картотеки семей, обозначенных как «наследственно больные». Они составляли экспертные заключения, давали оценку целесообразности насильственной стерилизации и читали коллегам лекции по данному вопросу. Власти в образе того же Карла Бонхёффера тоже участвовали в этом, по меньшей мере одобряя энергичные усилия представителей младшего поколения. Когда разразилась война, жаждавший признания Панзе продолжал ждать ученой должности[158].