Полицейское государство нацистов располагало более чем достаточной властью для поддержания диктатуры. Как только Германия мобилизовала себя для войны, список вредительских видов деятельности удлинился: под запретом оказались шутки и анекдоты, способные подорвать боевой дух вооруженных сил; отказ от работы по воскресеньям тоже влек за собой наказание. Свыше сорока нарушений или преступлений карались смертью. В немецком обществе наличествовало множество людей, нарушавших нацистские предписания в малом, но принимавших и выполнявших их в большом, помогая тем самым формировать «народную общность», построенную на насилии, заслугах и неравноправии. Оказалось невозможным заставить замолчать недовольных, когда речь заходила о несправедливости в рационировании, но, когда под колесо репрессий попадали основные жертвы нацистского режима, население держало рты на замке. Мы можем говорить о сложном и внутренне конфликтующем обществе – о социуме, в котором национализм пропитал не касающуюся политики повседневную жизнь, диктуя народу, как смотреть на те или иные вещи и что считать достойным внимания.

Трудность для режима заключалась не в контроле над механизмами принуждения, а скорее в том, какие средства применять и в каких случаях. В 1933 г. германские власти использовали массовый террор для подавления трудового движения, к чему прибегли вновь в июне 1934 г. против руководства штурмовиков. После этого режим сознательно закрыл часть концентрационных лагерей; когда же число их вновь начало расти в 1938 г., обитателями становились все больше евреи, а позднее чехи и поляки. Для большинства немцев террор сделался чем-то до известной степени абстрактным, направленным против других – против инородцев или «антиобщественного элемента» вроде тех же коммунистов и гомосексуалов[163].

К концу января 1940 г. министр юстиции Франц Гюртнер насчитал восемнадцать фактов внесудебных казней в застенках гестапо с начала войны и пожаловался на то, что дела не рассматривались в гражданских судах. В действительности и столь незначительное количество подобных случаев стало непосредственным результатом чтения Гитлером сообщений о каких-то особо привлекающих внимание преступлениях на страницах Völkischer Beobachter. В октябре 1939 г. его привело в ярость деяние мелкого воришки в Мюнхене, которого приговорили к десяти годам тюрьмы за кражу кошелька у женщины во время введения затемнения – ночной маскировки. И пусть в кошельке находились только несколько марок, а факт совершения насилия отсутствовал вовсе, Гитлер потребовал казнить преступника для острастки остальных.

Подобные тенденции служили прямым сигналом для немецкой юстиции. Через несколько недель в Берлине Особый суд приговорил к смерти другого человека, который тоже воспользовался затемнением и украл кошелек у женщины, при этом мотивировка не оставляла сомнений. По всей видимости, столь одиозными мелкие уголовные преступления казались из-за их неистребимости. Рецидивистов скоро начали отправлять не в тюрьмы, а в концентрационные лагеря вроде Маутхаузена, где с такими людьми обращались хуже и жестче, чем с преступниками, осужденными по куда более серьезным статьям. Как и казнь по произволу эсэсовцев свидетеля Иеговы Августа Дикманна создавала потенциальную угрозу юрисдикции военных судов, так в описываемом случае всполошились и гражданские судьи, бросившись защищать свою сферу от посягательств со стороны полиции. Такие межведомственные войны сами по себе побуждали соперничающие структуры соревноваться друг с другом в тяжести наказаний[164].

В преддверии войны гестапо вновь арестовало бывших парламентариев социал-демократического крыла и других политически неблагонадежных с точки зрения режима лиц. Несмотря на новую волную насилия осенью 1939 г., гестапо довольно аккуратно поддерживало на ходу двухстепенное полицейское государство. Одно дело очевидный «противник», такой как коммунисты, франкмасоны, евреи и свидетели Иеговы, которые могли предстать перед Особым судом или отправиться в концентрационный лагерь, минуя предварительные инстанции, если они, как становилось известно, рассказывали «пораженческие» анекдоты или спекулировали на черном рынке. Однако не так уж много людей попадали под каток репрессий за политические анекдоты о лидерах режима. В случае обычных «соотечественников» органы в основном ограничивались внушением. Диктатура Гитлера продолжала калибровать насилие так, что большинство немцев его не чувствовали. Различия наряду с идеологией определялись обычным прагматизмом. Гестапо никогда не располагало обширным штатом, а потому нуждалось в лояльности граждан и содействии с их стороны в обнаружении правонарушителей. Война скоро способствовала дальнейшему уменьшению персонала: в Кёльне, например, гестапо в 1939 г. располагало девяносто девятью сотрудниками, а в 1942 г. – уже шестьюдесятью девятью; и та же история наблюдалась повсюду[165].

Наиболее спорным из новых запретов стало слушание вражеских радиопередач. Все продававшиеся в магазинах приемники снабжались наклейками с предостережениями о том, что слушание иностранного вещания есть «преступление против национальной безопасности», однако добиться выполнения предписания на практике не удавалось. Несмотря на помешательство на пропаганде и имидже, нацистская диктатура не могла позволить себе такого же обширного контроля над информацией, как императорская Германия. Тогда печатное слово представлялось возможным подвергать цензуре, а пограничный контроль работал так действенно, что вплоть до лета 1918 г. немцы в тылу по-прежнему ничего не знали о разворачивавшейся на Западном фронте военной катастрофе, теперь никто и ничто не могло помешать владельцу приемника крутить ручки и менять волны. Пока люди принимали должные меры предосторожности, решение о том, что слушать, а что нет в приватной обстановке, оставалось на практике их личным делом. В большинстве случаев граждане внешне старались следовать указаниям, приглушая громкость, переключаясь после сеанса на немецкие радиостанции или, возможно, выбирая нейтральные источники, а не неприятельские – швейцарское или шведское радио вместо Би-би-си; иные даже посылали детей посмотреть, не крутится ли кто-нибудь из соседей около двери. В Праге, как узнали в СД, чехи начали пользоваться наушниками, чтобы живущие рядом не услышали чего не надо и не донесли.

Запрет, как и следовало ожидать, сделался особенно непопулярным в Германии, где люди называли инициативу властей «детским садом» и «оскорблением и унижением». СД докладывала о сильном напряжении и «лояльной критике»: люди шумно возмущались, мотивируя недовольство тем, что «добрый национал-социалист может слушать эти [зарубежные] вещания совершенно спокойно, поскольку они никак не могут повлиять на него; даже напротив, они только усиливают враждебность и решимость бороться с вражескими державами». Многие люди не понимали, что же в точности имелось в виду: идет ли речь обо всех иностранных каналах, или нейтральные станции слушать все-таки разрешается, как те же джазовые программы Радио Люксембург, столь любимые молодежью? Как и всегда, когда речь шла о поистине непопулярных мерах, службы безопасности информировали вышестоящее начальство о выражаемом многими недоверии: неужели фюрер в самом деле мог допустить подобные вещи?[166]