— Для придворной дамы вы довольно странно одеты, — сухо заметил он. — Честное слово, ваше платье в дырках. Оно грязное. И хотя ваша прическа не в таком уж большом беспорядке, вы от этого не выглядите лучше. Что вы, собственно, хотите?

Оскорбленная грубостью этого выпада, Марианна ощутила, как кровь ударила ей в лицо.

— Мое платье такое же, как и я, сир! Оно пересекло от Одессы три четверти России, чтобы добраться до вас! И хотя в нем есть и дыры, оно смогло сберечь это…

Она достала из внутреннего кармана бумаги, которые ей удалось, сохранить, несмотря на все передряги, так же, впрочем, как и бриллиант, спрятанный в саше.

— Что это такое? — брезгливо спросил Наполеон.

— Письмо наследного принца Швеции его доброму другу царю, — сказала она, четко выговаривая каждый слог, чтобы он не смог притвориться, что не понял, — письмо, в котором, ваше величество это увидит, этот республиканский экс-генерал дает удивительные советы.

Вы найдете также, сир, сообщение из того же источника с пожеланиями этого высокого господина! И что он желает получить взамен.

Он скорее вырвал, чем взял, письмо из ее руки и, бросив быстрый взгляд на молодую женщину, стал его пробегать. По мере того как он читал, Марианна могла видеть, как трепещут его ноздри и набухает маленькая жилка на виске. Зная, как он ведет себя в гневе, она ждала взрыва проклятий, но ничего не произошло. Словно избавляясь от грязной тряпки, он бросил бумагу на кровать.

— Где вы взяли это? — спросил он только.

— На столе герцога де Ришелье, сир, после того, как дала ему снотворное… и перед пожаром, уничтожившим несколько кораблей в порту Одессы!..

На этот раз он посмотрел на нее с изумлением, высоко подняв левую бровь.

— Снотворное? — пробормотал он. — Пожар!..

Затем, внезапно расхохотавшись, он протянул руку молодой женщине.

— Садитесь на диван, княгиня, и расскажите мне об этом! Вы в самом деле самая сногсшибательная женщина из всех, кого я встречал. Вас посылают с миссией, которая превосходно проваливается, но вы выполняете другую, которой никто вас не обязывал, и делаете это невероятным образом…

Он уже расположился рядом с ней, когда легкое царапанье по двери заставило его вздрогнуть.

— Я же сказал, чтобы мне не мешали! — закричал он.

В приоткрытую дверь осторожно просунулась голова Констана.

— Это генерал Дюронель, сир! Он настаивает, чтобы его приняли. Он говорит, что это крайне важно…

— И он тоже! Решительно, в это утро все важно.

Пусть войдет!

Появился офицер и, вытянувшись в струнку, отдал честь.

— Сир, простите! Но ваше величество должны немедленно узнать, что моих жандармов недостаточно, чтобы обеспечить порядок в городе таких размеров. Этой ночью были пожары. Часто попадаются вооруженные бандиты, которые стреляют в моих людей…

— Ну и что же вы предлагаете?

— Немедленно назначить губернатора, сир. Отборной жандармерии не хватает. Если ваше величество позволит, я осмелюсь посоветовать облечь полагающимися правами и званием господина герцога де Тревиза!

— Маршала Мортье?

— Да, сир. Свежая гвардия, которой он командует, уже расположилась в Кремле и на прилегающих улицах.

Следует срочно доверить ему высшее командование в Москве.

Наполеон слегка задумался, затем сказал:

— Решено! Пришлите ко мне Бертье! Я отдам ему соответствующие распоряжения. Вы можете готовиться… Но вернемся к вам, дорогая моя, — добавил он, снова поворачиваясь к Марианне, — расскажите немного ваш роман, это развлечет меня.

— Сир, — воскликнула молодая женщина, сложив руки, как на молитву, — умоляю ваше величество отказаться сейчас от этого рассказа, ибо у меня есть сообщить нечто гораздо более серьезное.

— Более серьезное? Что же, Господи?

— Вы в опасности в этом городе, сир… В очень большой опасности. Если вы согласитесь поверить мне, вы не останетесь ни часа больше ни в этом дворце, ни в городе вообще! Потому что завтра, быть может, не останется ничего ни от Москвы… ни от вашей Великой Армии…

Он так резко встал, что диван качнулся, едва не сбросив Марианну на пол.

— Что еще за история? Честное слово, вы сходите с ума!

— Если бы так, сир. К несчастью, я опасаюсь, что я права…

Тогда, поскольку он не откликнулся, она поспешила рассказать все, что узнала во дворце Ростопчина: об арсенале в Воронцове, о воздушном шаре, выпущенных из тюрем преступниках, бегстве горожан.

— И они не вернутся, сир! Уже прошедшей ночью вспыхивали пожары. Это начнется сегодня вечером, сейчас, быть может, а раз в Москве не осталось ни одной помпы, вам грозит смертельная опасность, сир, и я умоляю вас послушаться меня. Уезжайте! Уезжайте, пока не будет поздно!.. Я знаю, что те, кто хочет остаться в живых, должны до вечера покинуть город.

— Вы знаете, говорите вы? Откуда же вы это знаете?

Она ответила не сразу, а когда начала, сделала это медленно, подбирая слова, дабы не скомпрометировать крестного.

— Позавчера… мне пришлось попросить убежище у одного католического священника. Там были беженцы… эмигранты… по-моему, ибо я слышала, как один убеждал других любой ценой покинуть Москву до сегодняшнего вечера…

— Имена этих людей?

— Сир, я не знаю. Я только три дня здесь. И вообще никого не знаю…

Он помолчал несколько мгновений, затем вернулся к ней и сел рядом.

— Не придавайте значения этим пересудам. Они, безусловно, исходят, как вы правильно заметили, от эмигрантов, людей, которые ненавидят меня и всегда выдают желаемое за действительность. Русские не настолько безумны, чтобы из-за меня сжечь свой святой город. Кстати, еще до наступления вечера я пошлю царю предложение заключить мир! Но несмотря на все, чтобы успокоить вас, я отдам приказ прочесать город частым гребнем. И я абсолютно спокоен… Сжечь этот прекрасный город было бы больше, чем преступлением… ошибкой, как сказал бы ваш добрый друг Талейран! А теперь расскажите вашу историю.

— Это займет много времени.

— Не имеет значения! Могу же я немного отдохнуть, Констан! Кофе! Много кофе и пирожные, если ты их найдешь…

Стараясь излагать все ясно и по возможности кратко, Марианна рассказала невероятную одиссею, которую она пережила после Флоренции, ничего не скрывая, даже то, что затрагивало ее стыдливость. И в том, кто с напряженным вниманием слушал ее, она перестала видеть императора и даже своего прежнего возлюбленного.

Он был теперь только человеком, которого она любила прежде всем сердцем и к которому, несмотря на все его недостатки, сохранила глубокое уважение и подлинное доверие. Ей приходилось видеть его грубым, иногда безжалостным, но она знала также, что в этом гениальном человеке невысокого роста, чьи плечи несли груз целой империи, билось сердце настоящего дворянина, вопреки всему, что измышляли непримиримые эмигранты.