безмолвный, без шапки— шапка его осталась на улице — бледный, со слипшимся на лбу чубом, и тяжело дышит.

— Что с тобой? — повторяет Надя.

— Закрой двери… двери закрой, — срывается с его губ шепот.

Надя поспешно закрывает двери.

— На крючок!

Она закрывает на крючок.

— Так… так!.. Теперь окна!..

Она закрывает окна.

Протяжный вздох, вздох облегчения вылетает из груди Яшки, и он, как подкошенный, падает на табурет и закрывает лицо руками. Надя подсаживается к нему и участливо спрашивает:

— Что с тобой? Посмотри, какой ты потный. Ты бежал?

— Да.

— Отчего?

— Так… Ах, не спрашивай.

Надя больше не спрашивает его, снимает со стены полотенце, вытирает им его потное и окровавленное лицо, грудь, руки и подносит ему чай с ромом.

Яшка с жадностью выпивает три стакана чаю, и силы, растерянные им на улице, мало-помалу возвращаются к нему. Лицо его покрывается краской, сердце перестает ныть и глаза дико озираться.

Косматый зверь с зелеными глазами исчез куда-то и на груди теперь так легко.

— Спой что-нибудь, — просит Яшка Надю.

— Что?

— Бродягу.

Надя берет гитару, настраивает ее, садится возле него и заводит сладкую и сентиментальную песенку о бродяге:

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащится с сумой на плечах.

На нем рубашонка худая

И множество разных заплат,

Шапчонка на нем арестантска,

И серый тюремный халат.

Бродяга к Байкалу подходит,

Рыбачью там лодку берет,

Унылую песню заводит,—

Про родину что-то поет:

«Оставил жену молодую

И малых оставил детей,

Теперь я иду наудачу:

Бог знает, увижусь ли с ней».

Бродяга Байкал переехал,

Навстречу родимая мать.

«Ах здравствуй, ах здравствуй, мамаша!

Здоров ли отец, хочу знать?»

Отец твой давно уж в могиле,

Давно уж землею зарыт;

А брат твой давно уж в Сибири —

Давно кандалами гремит.

Яшка слушает и плачет. И когда Надя кончает, он поднимает свое заплаканное лицо и молит:

— Еще. Еще раз….

XIII

ПОРЯДОЧНЫЙ ДОМ

Пять лет жили по-семейному Яшка с Надей, и на второй год на крышу их дома спустился белый аист с пакетом в клюве. В пакете оказалась хорошенькая девочка.

Яшка был очень рад сюрпризу, созвал товарищей с их барохами и устроил выпивку.

Когда зашла речь о том, как назвать девочку, Яшка и Надя слегка поспорили. Он хотел назвать ее «Корделькой» (Корделией), именем младшей дочери короля Лира. А Надя упрямилась.

— Не позволю назвать ее «Корделькой».

— Почему, дура? — спросил Яшка.

Надя резонно ответила:

— Не хочу, чтобы родная дочь моя была такая несчастная, как Корделька.

— Как же ты назовешь ее?

— Олимпиадой.

— Черт с тобой. Назови ее Олимпиадой.

Белый аист затрепетал своими белыми крыльями, взвился над их домом и улетел.

Через год он прилетел снова и принес другой пакет. В пакете на сей раз оказался мальчик.

Мальчику было дано имя Коля в честь деда Яшки — славного форточника, умершего во цвете лет в больнице от побоев двух дворников, шмирника и какого-то неизвестного мещанина.

Прошел еще год, и неутомимый аист принес третий пакет. Пакет был вдвое тяжелее первого и второго и, когда счастливые родители развернули его, то обнаружили двух мальчиков-близнецов, из коих один не подавал никаких признаков жизни, лежал камнем, а другой, напротив, двигался, пилил руками и ногами, пищал, хлопал глазами и шмыгал носом.

Первого Яшка без церемоний сплавил dahin, куда шах персидский, султан турецкий, Менелик абиссинский и сэр Чемберлен ходят пешими, а второго поручил бабке.

Яшка вспомнил о несчастном дяде своем — отставном бомбардире, сосланном за святотатство на каторгу, и назвал его Юрой.

В первое время Яшка был примерным отцом.

Он увеличил штат своих блотиков (воришек), учредил для них постоянные посты возле села Кривая Балка, из которого по два раза в день отправлялись в город с молоком кривобалковские жены и дщери, и заставлял их приносить тройную порцию сливок, творогу и всякой живности. Если же таковые в известном количестве не приносились, то он жестоко бил их.

Яшка сам на досуге кормил из рожка Юру, варил на бензинке кашку для Коли и Олимпиады, нянчился с ними и часто тащил их в городской общественный сад «на свежий воздух».

Все няньки и мамки в городском саду диву давались той нежности, с которой он относился к своим птенцам. Он ежесекундно утирал им носы, поправлял под ними пеленки и развлекал их погремушками.

В высшей степени интересно было посмотреть на него, когда он бережно вынимал детей из плетеной коляски и симметрично, в ряд, рассаживал их под золотистой туей или чайной розой. Одетые в разноцветные платьица и капоры, убранные кружевами и лентами, они сидели под чайной розой, как ласточки на телеграфной проволоке, и наивными глазками поглядывали на прохожих. А Яшка сидел в стороне на скамейке и с увлечением читал подобранный на улице подметный листок.

Прелестную идиллию эту нередко нарушал свирепый, невоспитанный сторож, питавший страшную ненависть к детям и поклявшийся однажды одной мамке, что он разорвет ее ребенка надвое, если увидит его еще раз в кустах.

Увидав детей под чайной розой рядом с художественным фонтаном — гордостью отцов города, он приходил в ярость и орал, потрясая палкой:

— Чьи эти дети?! Кто смел посадить их сюда?!

— Я, — спокойно отзывался Яшка.

— Уберите их сейчас! Слышите?!

— А ты кто?

— Сторож.

— Очень приятно.

И Яшка углублялся в свой подметный листок.

Сторож грозил, взывал к Яшке, как к гражданину города, которому должны быть дороги интересы города. Но все его угрозы и мольбы разбивались о цинизм и наглость Яшки и, махнув рукой, он уходил прочь, провожаемый громовым хохотом нянек и мамок.

* * *

Долго возился Яшка с детьми. Но вот вся эта канитель надоела ему, и он однажды, после того, как Коля испачкал его новый шевиотовый костюм, сказал «баста» и передал детей в полное распоряжение Нади. А спустя несколько дней исчез из дома. Вместе с ним исчезли и блотики, а с блотиками исчезли из дома — молоко, творог и всякая живность.

Олимпиада, Коля