напутствовала ее хозяйка и отправила в рот одну за другой две ложечки клубничного варенья.

Надя во время разговора хозяйки нетерпеливо переминалась с ноги на ногу и поглядывала то на хозяйку, то на факторшу. Она хотела, чтобы почтенная и обаятельная дама удостоила наконец ее своим просвещенным вниманием. Факторша, заметив ее нетерпение, робко кашлянула и спросила хозяйку:

— Так что же вы скажете насчет нее?

Хозяйка подняла голову, посмотрела на факторшу своими маленькими зелеными глазами, глубоко зарытыми в больших яблоках жира, а потом — на Надю. По телу у Нади пробежала холодная дрожь.

Она почувствовала, что эти маленькие глазки шарят по всему ее телу и нащупывают ее со всех сторон.

— Как насчет нее? — повторила лениво хозяйка. — Честное, благородное слово, не знаю, что вам сказать. Опять девушка. И откуда столько берется их? Каждый день мне приводят по 40 девушек. А разве можно принять всех? Разве у меня благотворительное заведение? Позавчера только одну приняла. Как ее звать?… Я забыла…

— Еленой! — пробасила Антонина Ивановна.

— Да, Елена… Пришла, знаете, упала передо мной на колени, целовала руки и ноги и плакала: «Тетенька, голубонька, возьмите меня, а то пропаду с голоду, под поезд брошусь. Второй день во рту хлеба не имела. Не допустите до греха». Ну, что было мне с нею сделать, скажите пожалуста? Вы ведь знаете, какое у меня слабое сердце. Я приняла ее. А тебе сколько лет? — спросила хозяйка Надю.

— 27.

— А ты здорова? Грудь у тебя крепкая? Я тебя спрашиваю за грудь потому, что у нас тут дома три чахоточные девушки. Видели дрянь, которая была здесь? — обратилась хозяйка к старухе. — У нее чахотка, чтоб она не дождала до завтра. Представьте себе мое положение. Приходит хороший, благородный фуч (гость), говорит с нею по-деликатному, а она в платок кровью харкает.

— У меня грудь крепкая, — успокоила ее Надя.

— Ну и слава Богу. Оставайся. Насчет жалованья, посмотрим. Если гости не будут жаловаться на тебя, я не обижу. А ты не танцуешь?

— Не танцую.

— Вальц не танцуешь?

— Нет.

— А шмарконд?

— Шакон, — поправила хозяйку со смехом Антонина Ивановна.

— Пусть будет шмарконд, — согласилась хозяйка.

— Нет, — ответила опять Надя.

— Что же ты танцуешь? Полонез, падеспань, мазур, бешеный кадрель (болгарскую)?

— Нет.

Хозяйка тяжело вздохнула и сказала старухе:

— Видите? Берешь их в порадошный дом с улицы совсем неграмотными. Ничего не умеют. Кушать только умеют. У тебя аппетит хороший? — спросила она Надю и беззвучно рассмеялась.

Старуха и Антонина Ивановна тоже рассмеялись. Надя улыбнулась и ответила:

— Аппетит у меня небольшой. Я мало ем.

— Ну хорошо, хорошо. Кушай себе на здоровье. Ты у нас потолстеешь. Видишь, какая я толстая. Пожалуста, Антонина Ивановна, научите ее танцевать, а то срам. Придет фуч, попросит ее танцевать, а она не танцует. А почему у тебя?… как тебя звать? — обратилась она опять к Наде.

— Надей.

— Почему у тебя, Надя, такое скучное лицо? У нас нельзя скучать. Наш дом веселый и все должны быть веселыми. Ну-ка, засмейся.

Надя засмеялась.

— Ну вот. Так. Надо постоянно смеяться. Кто смеется, тому легче живется. Антонина Ивановна, покажите ей комнату. А ты, Надя, во всем слушайся Антонину Ивановну. Она экономка наша и у нас вроде генерала и министра.

Надя кивнула головой, а Антонина Ивановна, надувшись еще больше, подмигнула ей глазом и пошла к дверям.

Надя пошла за нею.

— Ну и морока с ними, — сказала старухе со вздохом хозяйка и отправила в рот еще две ложки клубничного варенья.

XIV

ЦУККИ

Антонина Ивановна провела Надю через темный коридор, наполненный удушливым запахом светильного газа, в предназначенную для нее комнату.

Комната была недурно обставлена, но грязна и не убрана. На широкой железной кровати с медными решетчатыми спинками против дверей лежало скомканным шелковое одеяло, а на полу — окурки папирос, обгорелые спички, две пустые бутылки и пробки.

— Вот ваша комната, — сказала Антонина Ивановна.

Надя кивнула головой. Антонина Ивановна быстрым движением руки поправила на умывальном столике в углу кувшин с отбитой ручкой, подобрала с пола бутылки и добавила:

— Комнату эту раньше занимала одна полька, Марина. Вот она, — и Антонина Ивановна указала на кабинетную карточку, стоявшую на подставке, на туалетном столике, среди целой коллекции пустых коробочек, склянок и бутылочек.

Надя сняла со столика карточку вместе с подставкой и с любопытством стала разглядывать свою предшественницу. Она была красивая шатенка с умным улыбающимся лицом и длинными, пышными волосами.

Полулежа в широком пеньюаре на кушетке, она нежно целовалась с белоснежным голубком.

— А она хорошенькая, — заметила Надя.

— Ничего, — процедила Антонина Ивановна, продолжая наводить порядок в комнате.

Она поправила на стене картины и смахивала с них пыль. Надя опустилась на стул и спросила:

— А почему она ушла отсюда?

— Потому что заболела. Ее вчера повезли в больницу.

— Бедная. — В голосе Нади послышалась неподдельная нотка жалости. — А чем она заболела?

— Чем?.. Тем самым… Известно чем… Ну, теперь — капут ей. Третий раз заболела.

Антонина Ивановна с шумом придвинула кровать к стене.

Надя вздрогнула. Она поняла, на какую болезнь намекала экономка, и у нее вырвалось:

— Как жаль ее.

— Чего? — сухо спросила Антонина Ивановна, обдергивая одеяло, и ругнулась по чьему-то адресу: — Черти! Никогда не приберут. Я должна за всех.

Надя с изумлением посмотрела на экономку. Ее поразила ее сухость. Ведь речь шла о загубленной жизни.

— Такая молодая, красивая. Ишь, как с голубком целуется… Как жених с невестой. Улыбается как…

И Надя сама улыбнулась.

— Что ж, что молодая? Она — не первая, — ответила на это, как прежде, сухо Антонина Ивановна.

Надя вторично вздрогнула и улыбка исчезла с ее лица.

— Не первая? — повторила она и подумала: «А что, если и я заболею?»

— Ну, чего зажурилась? — спросила со смехом Антонина Ивановна.

Смех у нее был отвратительный, шипящий. Антонина Ивановна поправила потом розовый ночник, висящий посреди комнаты на тоненькой цепочке, и оставила комнату, бросив в дверях:

— Я скоро буду!

***

После ухода экономки, Надя стала подробно знакомиться со своей комнатой.

Она заглянула во все уголки, раскрыла шкаф. Шкаф был пуст. Только на дне его валялся старый, поломанный корсет, брошенный, должно быть, ее предшественницей.

Не понравилась Наде ее комната. Она была темная, неприветливая.