Анна посмотрела на мать, их взгляды скрестились, и на секунду они проникли в мысли друг друга, потому что думали об одном и том же. Когда-то, давным-давно, Римма уже наладила одному парнишке жизнь…

Нина, ее старшая дочь, любимая дочь, надежда и гордость семьи, влюбилась по уши и выбрала для своего первого чувства не самый подходящий, по мнению семьи, объект. Пока отношения Ниночки с долговязым одноклассником выглядели детской дружбой, Римма Сергеевна не вмешивалась. Нина и Леонид учились вместе с первого класса, много лет сидели за одной партой. Мальчик часто бывал у них дома – помогал Ниночке, у нее всегда были нелады с точными науками. И Римме он даже нравился. Худой, сутулый, в старомодных очках, на локтях пиджака всегда кожаные нашлепки-заплатки, по моде, по вечной моде бедности. Он жил с матерью в коммунальной квартире, мать работала на почте, старший брат его жил где-то далеко, подался за длинным рублем на север, а отца он не помнил. Римма помнила его мать по родительским собраниям – худую, молчаливую, с коротко стриженными седыми волосами, с неласковым блеском черных глаз.

Римма жалела мальчика и подкармливала пирожками. Мы же не нацисты, антисемитизм – это глупо и неприлично! Ну что может быть дурного в том, что его фамилия Шортман? Мальчик в этом не виноват! Римма гордилась широтой своих взглядов до того самого дня, когда любимица выдала ей свои планы на будущее:

– Мамуля, мы с Ленькой решили пожениться! Ой, да не хватайся за голову, не прямо же сейчас! Вот поступим оба в университет, и тогда уже…

– Вы сначала поступите, – сухо посоветовала Римма, исхитрясь спрятать бушующую в ее душе бурю. – И как это ты надумала? Мне казалось, что между вами только дружба. Он такой нескладный, нелепый, он не пара тебе!

– И мне так казалось раньше, – кивнула Ниночка. Глаза у нее сверкали от юной, неудержимой радости, и ей казалось, что мать тоже должна радоваться вместе с ней, и она недоумевала: отчего у той такое странное выражение лица?

– Даже и не знаю, что тебе сказать. Как-то я не предполагала, что тебя может увлечь такой бесцветный юноша…

– Что ты, какой же он бесцветный! Он умный, и чувство юмора у него, и он так меня любит!

В чем, в чем, а уж в этом Римма не сомневалась. Конечно любит! Легко любить такую красавицу, да еще и с жилплощадью! Им дай волю, этим Шортманам, они всюду пролезут, родню с собой проведут, чесноком навоняют! Вот! Вот до чего доводит желание продемонстрировать широту взглядов! Ну да мы еще посмотрим, кто поступит в университет, а кого ждут другие университеты, жизненные!

– Быть может, не стоит стрелять из пушки по воробьям? – утешал разгневанную супругу Алексей Васильевич. – Она же говорит, что поженятся они потом, позже… Вполне в нашей воле растянуть это «позже» вплоть до самого «никогда». Подумай сама: вот Ниночка поступит на свой исторический факультет. Новый образ жизни, новые друзья, быть может, новые мальчики… Она сама его забудет!

– А если не забудет? – заходилась Римма. – Ты же знаешь, какая она, если что вобьет себе в голову… Нет, нам нужно срочно принять меры!

Меры были приняты. На вступительных экзаменах в университет такой умный Леонид Шортман недобрал несколько необходимых баллов. К слову сказать, Римма Сергеевна к этому была непричастна. Вероятно, в комиссии тоже сидели люди, которые полагали, что «им дай волю, этим Шортманам, они всюду пролезут, родню с собой проведут». А вот для того, чтобы очередная медицинская комиссия признала Леонида годным к прохождению воинской службы, с его-то близорукостью, предполагаемая теща постаралась!

– Не волнуйтесь, Римма Сергеевна, мы его отправим туда, где он два года только ишаков видеть будет! – пообещал ей некий серьезный человек, умевший быть благодарным.

– Спасибо, спасибо вам! Как матушка ваша? Как ее сердечко? Не беспокоит? Заглядывайте, если что!

– И вы тоже!

Эта женщина так много знала о сердце и, быть может, оттого виртуозно умела разбивать сердца? Она делала зло бессознательно – да ведь и мало бывает на свете людей, которые говорят внутри себя: «Вот, сейчас я пойду и сделаю то-то и то-то дурное», так и Римма была уверена, что действует во благо, пусть даже окружающие пока не могут понять этого блага. Шортман угодил служить в войска, именуемые в просторечии «стройбатом», для остального он был непригоден, близорукость-то никуда не делась. А местом службы стала для него самая окраина солнечной республики Туркмении. И это он еще должен был радоваться, что интернациональный долг страна выплачивала без его участия!

Человек, любивший свою маму и умевший быть благодарным, сдержал свое обещание. За два года Леня повидал, кроме ишаков, многое – правильно говорят, мол, бойтесь своих желаний, ибо они могут исполниться! Сбылось его желание путешествовать, посмотреть мир. Он повидал Кушку, самую южную точку страны (недаром говорят военные, что дальше Кушки не пошлют – но тогда посылали и подальше), Самарканд, Мары, Чарджоу, он повидал Байрам-Али, известный своим санаторием, главный корпус которого был когда-то резиденцией последнего государя всея Руси…

В Самарканде Леня и его товарищи работали на некоего князька республиканского масштаба, имевшего удивительную страсть к возведению роскошных минаретов, которые по документам неизменно проходили как дворец культуры, банно-прачечный комбинат либо санаторный комплекс. На деле же эти щедро оплачиваемые из государственной казны постройки служили дачами самому князьку и трем его любимым женам, а также детям от них. Ворочая лопатой неподъемно-тяжелый, мгновенно застывающий на жгучем солнце раствор, Леонид видел краем глаза, как хозяин республики выкарабкивается из монументального своего автомобиля. Каждый день он приезжал посмотреть, как продвигается строительство, каждый день демонстрировал трудящимся солдатам свое наливное брюшко, обтянутое светлым костюмом, лоснящуюся от довольства физиономию, украшенную сверху парчовой тюбетейкой!

– У-у, джаляб, сволочь, – бормотал, отворачиваясь, узбек Хабибула, напарник и приятель Шортмана. – Надо тут работу шабаш, а то убивать его стану!

Несложные мечты Хабибулы сбылись – их перебросили в Чарджоу, вернее, в бывший Чарджоу. В тот год вышла из берегов, не выдержав чудес современной ирригации, Амударья. Река разлилась, смыла с лица земли саманную, глинобитную правобережную часть города. Его нужно было восстанавливать, вернее, отстраивать заново. И снова – неподъемная тяжесть раствора, пятьдесят пять градусов в тени, адская работа, пот, соль, грязь. Шлепали босиком голопузые, чумазые дети. Женщины плакали, невозмутимые мужчины сидели в чайханах (чайханы-то они не поленились, отстроили своими силами!), ели плов и шашлык, пили ведрами чай, курили анашу. К чайханам по ночам к кухне приходили шакалы, копались в грудах объедков.

Как-то Леня решил, по примеру местных детей, прогуляться босиком, до волдырей сжег себе подошвы ног и лежал в лазарете. Леня лежал в лазарете и в Марах, где его укусила недружелюбная сколопендра. Нога раздулась и сильно болела, шпарила температура, а он лежал и радовался. Радовался тому, что его укусила относительно безобидная сколопендра, а не каракурт, не кобра, не эфа. Радовался передышке от тяжелой работы, чистым простыням, даже Хабибуле, который, явившись под вечер навестить приятеля, рассказывал ему ломаным языком одну и ту же историю, других он не знал: