— А чем вы тут занимаетесь?

— Что? А, пирог делаю. Хочу спечь пару ореховых пирогов на завтра.

— Вы удивительно готовите, — сказал он с нескрываемой алчностью в голосе. — Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь дома так готовил. Прямо как в ресторане.

— Все это гораздо проще, чем кажется, — ответила я.

По выражению его лица было видно, что это не словесные уловки. Его действительно восхищало то, что я ночью спустилась на кухню печь пироги.

— Я бы хотел когда-нибудь открыть ресторан, — сказал он. — По-моему, здорово было бы иметь собственный ресторан, знаете, в каком-нибудь большом старинном доме.

Он с уважением смотрел на бледный, почти прозрачный круг теста на доске.

— Никаких особых секретов тут нет, — сказала я. — Если хочешь, могу тебя научить. Просто нужно совершать определенные действия в определенной последовательности. Никакого волшебства.

— Ну, не знаю, — отозвался он с сомнением в голосе.

— Кстати, — сказала я. — Я еще не раскатала тесто для второго пирога. Хочешь попробовать?

— Вы серьезно?

— Иди сюда. Ты не поверишь, насколько это просто. Нужно освоить всего несколько приемов.

Он подошел и встал рядом со мной. Я переложила готовое тесто на противень, насыпала на доску новую порцию муки и плюхнула сверху остаток теста.

— Первое, — сказала я. — Руками тесто следует трогать как можно меньше. С тестом для хлеба все наоборот — его приходится терзать и мучить, потому что его нужно как бы разбудить. А тесто для пирога требует нежного обращения. Значит, так. Раскатывай от себя легкими движениями, снизу вверх. Не трамбуй.

Он взял скалку и погрузил ее в мягкий шмат теста.

— Надо задобрить его, — сказала я. — Вот так. Все правильно.

— Я никогда в жизни этого не делал. Мать не пекла пирогов.

— Из тебя получится отличный повар, — сказала я. — Уже видно.

— А вы умеете делать, ну, такие классные завитушки по краям? — спросил он.

— Конечно, — ответила я.

Весь следующий год я учила Бобби готовить. Мы проводили на кухне по многу часов в день. После пирогов занялись выпечкой хлеба, потом перешли к изготовлению пирожков. Когда мы вынимали из духовки его очередное произведение — жирно-золотистое, подрумяненное, дымящееся, — он не мог скрыть неподдельного восхищения. Я никогда еще не видела столь непосредственного интереса к кулинарии. Казалось, он верил, что из таких инертных и ничтожных элементов, как мука, жир и грязновато-коричневые прямоугольнички дрожжей, может быть сотворена сама жизнь.

Джонатан иногда тоже присутствовал на наших кулинарных занятиях, но его сердце и ум были далеко. Точно отмерить нужное количество того или иного ингредиента, ждать, пока поднимется тесто, — на все это ему не хватало терпения. И кроме того, у него не было фундаментального интереса к еде как таковой. Даже в детстве он был к ней равнодушен.

Немного посидев с нами в кухне, он обычно поднимался в свою комнату и включал проигрыватель. Иногда он слушал Джимми Хендрикса или «Роллинг стоунз», иногда какую-нибудь неизвестную мне пластинку.

Меня не приглашали больше слушать музыку. Вместо этого Бобби вбегал в кухню с сообщением вроде: «Смотрите, я нашел рецепт для рыбы в этом, как его, в кляре» или «Вы случайно не знаете, как готовят бриоши?»

Джонатан разослал документы сразу в несколько колледжей и был принят в два: Нью-Йоркский университет и университет Орегона. Все учебные заведения, в которых он хотел бы учиться, находились от Кливленда за много сотен километров.

Бобби никуда поступать не собирался — это даже не обсуждалось. Он продолжал приносить мне все новые и новые рецепты и покупать все более и более совершенные орудия труда. Так, например, он купил «Квизинарт» и набор немецких ножей, тонких и острых, как бритва, с помощью которых можно было запросто срезать кухонные обои, не повредив штукатурки.

В июне мы с Недом присутствовали на школьном выпуске, где встретили Берта Морроу, с которым не виделись уже год. Берт сменил эспаньолку на бараньи котлеты бакенбардов. Он был в зеленом спортивном пиджаке и с медальоном размером в полдоллара на цепочке поверх водолазки.

Мы устроились в задних рядах большой школьной аудитории со стенами цвета вареного лосося. Даже в такой торжественный день там пахло сырым цементом и школьными завтраками. Когда называли имя очередного выпускника и он или она поднимались на сцену за дипломом, их товарищи разражались свистом и гиканьем. О популярности каждого можно было судить по интенсивности рева собравшихся. Ни Бобби, ни Джонатан не вызвали вообще никакой реакции. Можно было подумать, что их никто не знает. Лишь один Берт издал на удивление пронзительный свист, когда объявили имя Бобби.

Потом Бобби и Джонатан вместе с остальными ребятами на школьном автобусе уехали в луна-парк. А мы с Недом пригласили Берта посидеть в кафе, просто потому, что невозможно было отпустить его домой в одиночестве.

— В кафе? — сказал он. — Что ж, посидеть в кафе со взрослыми — это хорошо. Да, я думаю, мы должны это сделать.

У него были совершенно потухшие глаза, как будто из агата.

Мы поехали в тихий ресторанчик у озера с железными столиками и молодыми официантками, наряженными а-ля Матушка Хаббард.[16]Я заказала водку, которую принесли на кружевной салфетке с рюшечками.

Нед поднял бокал и провозгласил:

— За новое поколение! Чтобы все у них было хорошо!

Мы выпили за новое поколение. Оркестр играл «Лунную реку». Казалось, мы в самом занюханном месте на свете. Берт Морроу сказал:

— Я слышал, Джонатан выбрал Нью-Йоркский университет.

— Да, — сказал Нед. — Это решение было принято им исключительно из экономических соображений. Учиться в Нью-Йорке дороже, чем в Орегоне.

Берт моргнул и зажег сигарету.

— Он там проявит себя, — сказал он. — Я уверен. А Бобби что-то не хочет никуда поступать.

— Он еще молод, — сказал Нед, — кто знает, что будет через год-другой.

— Какое бы решение он ни принял, — сказал Берт, — я не стану возражать. Не хочу вмешиваться в его жизнь. У меня даже в мыслях такого нет. Пусть живет так, как считает нужным.

— Наверное, им всем придется жить так, как они считают нужным, — сказал Нед.

Берт кивнул и с такой жадностью затянулся «Пэлл-Мэллом», словно вдыхал силу самой жизни.

— Конечно, — глубокомысленно сказал он, — конечно.

То, как он произнес это «конечно», вдруг мне все объяснило. Это была интонация ребенка; Берт был большим ребенком, оказавшимся сейчас на нашем попечении.