просветители, люди Востока и Запада, — уже не мог оставать­ся уверенным, что всех их удовлетворит одна и та же история. Рассказчик, для которого переме­ны были одновременно и неизбежными, и же­лательными, чувствовавший, что старый образ жизни вот-вот исчезнет (хотя это случилось еще быстрее, чем он ожидал!), обязан был проводить некий отбор того, что, по его мнению, стоило со­хранить.

Поэтому он разделил прошлое, которое когда- то было вневременным и обусловленным за­ветом, на локальную и фарсовую реальность и провел максимально четкую границу между «древними временами» и «более просвещенным веком». Он описывал события и людей прошлого, чтобы подчеркнуть, какого прогресса добились евреи со времен начала эмансипации. Лишения, которые претерпел рабби Геллер, были возмож­ны только в то время; а теперь, под милостивым правлением Александра II, русские евреи поль­зуются равными правами, они свободно зани­маются торговлей, а их образованные дети мо­гут достичь высших постов в империи66. Русские евреи, в частности, должны благословлять Бога за то, что Польская республика уступила место царской империи. «Хелем а штотун Пойлн а ме­дине, Польша — такое же государство, как Хелм [вошедший в поговорку как образец глупости] — город», — любил говорить Дик67. Единственный польский вельможа, достойный похвалы, — это вышеупомянутый граф Потоцкий, и не только из-за его дружбы с рабби Галеви, а еще и потому, что один из Потоцких, граф Валентин, перешел в иудаизм и принял мученическую смерть. Дик переписал легенду о Гере Цедеке (праведном про­зелите) — такое имя получил тот, — чтобы от­метить единственное яркое явление в польской контрреформации68.

Ни у кого не было лучшей возможности фик­сировать еврейскую коллективную память, чем у маскила, который работал как литератор. Ведь маскил имел доступ к ивритским, немецким, польским и русским историческим источникам, к светским и религиозным текстам, к тому, что христиане говорили о евреях, и к тому, что ев­реи говорили о себе сами. Иврит был источником внутренней истории о погромах (1648-1649 гг.) и лжемессиях (Шабтае Цви и Яакове Франке)69. Польский давал местные легенды, вроде пре­дания о графе, умершем евреем, и о волшебном камне, который лежит за городскими стенами70. Русский язык обеспечил доступ к таким событиям более недавнего прошлого и современности, как указ об одежде 1844 г.71. Но выше всех языков сто­ял немецкий, и из немецко-еврейских источников Дик мог почерпнуть больше всего материала о по­вседневной жизни евреев в германских землях в эпоху, предшествующую эмансипации. Еще с тех пор, как Вольф Пашелес начал публиковать свою Галерие дер сипурим (1847-1864), Прага стала из­любленным источником вдохновения и местом действия еврейских Sagen, Marhen und Geschichten (преданий, сказок и историй)72. И у Дика именно пражский раввин в романе «Избавитель» (1866) вступил в конфликт с Римским Папой за отмену указа об изгнании. А зачем просто так воевать с папой, если раввинский сын сам может занять его место, как в романе «Реб Шимен Барбун, майнц­ский раввин, или Тройной сон» (1874)? Чтобы евреи не забыли о самом большом чуде европей­ского изгнания, Дик прославлял подъем дома Ротшильдов в «Величии Ротшильда» (1865)73.

По мнению излагающего местную традицию автора, западноевропейские евреи добились единства благочестия и земных интересов за­долго до своих отсталых братьев на востоке. Еще в 1500 г. в Меце просвещенные молодые евреи, которых звали Авигайль и Йегошуа бен Йосеф, могли полюбить друг друга благодаря филан­тропическому обычаю «Билета на субботнюю трапезу» (1872). Столетиями позже счастливые браки заключаются в маленьких прусских го­родках, недалеко от польской границы, как в романе Агарона Бернштейна Vogele der Maggid («Магид-Птичка»), изданном в 1858 г., который Дик перевел и обогатил этнографическими де­талями, почерпнутыми из собственных обшир­ных познаний в области ашкеназских народных обычаев74.

В Западной Европе проблем не было. И прав­да, евреи, благочестие которых не было затро­нуто хасидизмом и у которых хватило здравого смысла сменить идиш на немецкий язык, всяче­ски советовали будущим поколениям пойти по их пути. Но что делать с восточными евреями, которые до сих пор несут на себе эту Каинову пе­чать? Единственный из маскилим своего поколе­ния, Дик открыл местных героев, не только рав­винов, поступки которых достойны упоминания, а подвиги которых — поистине героические. От Праги, Майнца и Меца, в которых проявления ду­ховного величия были практически общим ме­стом, он перешел к Вильне и ее окрестностям, го­ворившей на идише версии Дикого Запада, где не только мужчины, но и женщины, показывали свою силу и доблесть. И как когда-то была Юдифь, «убившая Олоферна, который был главным пол­ководцем Навуходоносора», так в Вильне была и «Юдифь вторая» (1875), которая помогла схватить целую банду отъявленных воров. Подобным об­разом XVIII век, век грубой силы, породил лю­дей мифической мощи, подобных легендарному «Шолему-разносчику» (1877), который взял верх над злым графом Демским и безоружным одолел медведя. Менее похвальной, но столь же увлека­тельной была «История жизни Ноте-вора» (1887). На родной земле, где Дик знал все кабаки, доро­ги, деревни и местные традиции, его грубые пер­сонажи отличались благочестием не в пример меньше, чем пылом75.

Все было возможно до разделов Польши (пер­вый произошел в 1772, второй в 1793, третий — в 1795 гг.). Тогда люди еще верили в дома с при­видениями, в призраков, оборотней и Лилит; тогда баалъ шем был просто специалистом по амулетам; тогда по снам можно было гадать о будущем, потому что люди были ближе к Богу76. Хотя сам Дик и не говорил ничего подобного, по­следним моментом, когда традиционные евреи еще могли творить чудеса, совершать героиче­ские деяния и демонстрировать крайнее благоче­стие, стал последний раздел 1795 г. Так что когда Дик собрал галерею раввинов-героев и их жен в «Моралистических рассказах» (1875), ближайшим к читателю по времени и месту деятельности были Йешаягу Жуховицер (живший в Литве «во­семьдесят лет тому назад») и рабби Рафаэль Га- Коген, современник Элиягу бен Шломо-Залмана, Виленского гаона (1720-1797). Чтобы напомнить своим читательницам, что, как это ни печально, такие раввины больше не встречаются на духов­ном поприще, Дик завершает свой цикл рассказа­ми о еврейских купцах в Париже и Амстердаме, которые не творили чудеса и поэтому олицетво­ряли собой мораль77.

В хрониках и романах, историях о приключе­ниях и exempla идишский писатель создавал об­раз прошлого, наполненный пестрой верени­цей раввинов, купцов, кабатчиц и мелких тор­говцев. На западе он воспевал ученый и состоя­тельный класс, ценности которого сочетали изу­чение Торы и знание языков, веру и практицизм. Это должно было разъяснить читательницам, в кого им следует влюбляться. На востоке он про­славлял мужество и бесстрашие пограничья — Юдифь, как и раввин