— Чего-чего? — переспросила Мария, чуть наклонив вбок голову.

— Эй, да ты слушаешь?

— Я не могу не слушать, но ты не волнуйся. Для тебя, наверное, раскрываются миры, когда ты говоришь все эти вещи, но я ведь не понимаю и половины. Мне лучше уйти?

— Нет, конечно, нет, это даже хорошо, что кто — то слушает.

— А я было подумала, что это тайна.

— Я не буду говорить о тайне вообще, а лишь попытаюсь раскрыть тайну Гитлера…. Mysterium tremendum ас fascinans, — начал объяснять он, — это термин, восемьдесят лет назад введенный Рудольфом Отто в его книге «Святой». Пару недель назад я ее перечитал, наверное, было какое-то предчувствие. В молодом возрасте Ницше написал работу «Рождение трагедии из духа музыки», о которой я упоминал еще вчера. В этой книге Ницше дополнил «благородную простоту и тихую величественность» аполлонистического, мирного, гармонического представления Винкельмана о греческой культуре ее дионисийской, экстатической, иррациональной и устрашающей противоположностью. Есть основания утверждать, что в продолжение этого рассуждения Рудольф Отто нащупал наводящее дрожь и ужас ядро любой религии: «Полностью Непознаваемое», абсолютно не поддающееся разуму отрицание всего мыслимого и существующего, мистическое Небытие, ступор, «от которого дар речи пропадает», притягивающее и отталкивающее одновременно. Это нечто прямо противоположное «милостивому боженьке» христиан. Страдающий астмой ублюдок, порождение свирепых праисторических небесных гигантов и гигантш, которому ничего не стоит пожертвовать собственным ребенком, поступок, который Бог однажды воспретил Аврааму. Нет, подлинным богоявленным посланцем мира мрака был не кто иной, как Гитлер.

— Я напрягаюсь, стараясь понять, — сказала Мария.

— Бесчисленные ученые, — продолжал он, — напрасно ломали себе голову над вопросом, в какой момент Адольф превратился в Гитлера. Вначале он был невинным грудным младенцем, затем чудесным карапузом, затем подростком и, наконец, любознательным молодым человеком — где, когда, как и почему превратился он в абсолютный ужас? Удовлетворительного ответа на этот вопрос не дал еще никто. А почему? Возможно, потому, что все эти психологи не были философами и, главное, они не были теологами. И еще потому, что монотеистические теологи в свою очередь обходили Гитлера за версту, запутавшись в теодицее: как мог Бог допустить Освенцим?.. — Гертер вдруг сразу все понял. — Никто из философов не решался идти до конца так, как это сделал Гитлер. Их парализовывал страх перед Полностью Непознаваемым. Гитлер лишил их дара речи — некоторые считали желание разобраться в его натуре чуть ли не безнравственным. Но теперь бык схвачен за рога.

— Может быть, Руди, — задумчиво прервала его Мария, — разумнее тебе сейчас все это прекратить? Ты не боишься сам лишиться дара речи?

Он отрицательно покачал головой:

— Я уже не могу отступить, слишком поздно. Я понял, отчего Гитлер так непонятен и навсегда таким и останется: потому что он — сама непонятность в образе человека, вернее сказать, в образе нечеловека. В силу каких-то причин старая звезда превращается в сингулярность, окруженную черной дырой, но Гитлер не вдруг превратился в инфернальный ужас, к примеру, из-за жестокости его отвратительного отца или из-за устрашающей гибели от рака его матери, лечением которой занимался врач-еврей, или из-за газовой атаки во время Первой мировой войны, после которой он временно ослеп. Другие и не через то прошли и тем не менее не стали гитлерами. У них просто не было предрасположенности Гитлера, которой он обладал еще до того, как на долю ему выпали все эти испытания, — а именно полное отсутствие каких бы то ни было нравственных ценностей. Его душу уничтожил не конкретный случай — он был воплощенным кошмаром с самого своего рождения. Нерон приобрел статус божества, но это был апофеоз славы, дарованной Нерону-человеку другими людьми, так или иначе позитивный ряд. Но Гитлер с самого начала был воплощением Полностью Непознаваемого; уничтожающее ничто, ходячая сингулярность, вынужденно надевшая маску. Получается, это был даже не театральный актер, не комедиант, за которого его часто принимали, а просто маска без лица, живая маска. Ходячий корсет без туловища внутри.

Ему вдруг вспомнилась Юлия, которая, в отличие от своего мужа, видела в Гитлере лишь актера.

— Значит, по-твоему, он был уникален, — сказала Мария, скептически подняв брови.

Гертер вздохнул:

— Боюсь, что был.

— Он сам тоже так считал. Выходит, он был прав.

— Да, мы должны наконец честно взглянуть правде в глаза. Не признавая при этом существования какого бы то ни было «я». Поэтому его собственно нельзя считать «виновным» — это означало бы непризнание его статуса ничтожества. Но я понимаю, что ты имеешь в виду. Такая парадоксальная бесчеловечность вызывает к нему почти что сакральное отношение, пусть даже в негативном смысле. Подобное отношение допустимо, если его каким-либо образом можно обосновать и доказать. Но как обосновать то, чего нет? Как может быть «доказано» нечто сверхъестественное?

Он вдруг резко выпрямился, глядя перед собой расширившимися глазами. К собственному ужасу — но одновременно и к собственной радости, ибо такова двойственная природа человеческого мышления, — перед ним замаячило нечто очень похожее на доказательство.

— Погоди-погоди… Черт побери, Мария, мне кажется, я стою сейчас на пороге открытия, — сказал он в диктофон так, словно прибор звали Мария. — Это, пожалуй, уже слишком, но возможно… Я взбудоражен, я должен успокоиться, чтобы решительно, шаг за шагом, идти вперед по скользкому льду… Слушай. Тысячу лет назад Ансельм Кентерберийский выступил с убедительнейшим доказательством существования Бога, которое звучит приблизительно так: «Бог совершенен, значит, Он существует, иначе Он не был бы совершенен». Кант назвал это позднее «онтологическим доказательством существования Бога», но таковым оно, разумеется, не является, потому что создает лишь видимость перехода от мышления к реальной жизни. On по-гречески означает «бытие». Выходит, правильнее называть это «логическим доказательством существования Бога». Но мне в самом деле, похоже, удалось поймать его зеркальное отражение: подлинное онтологическое доказательство тезиса о том, что Гитлер есть проявление несуществующего, уничтожающего Ничто.

Мария взглянула на него иронически:

— Так много слов для такого ничтожества.

— Да, но как выразить неизреченное?

— Разве не говорил Виптенштейн, что об этом следует молчать?

— Так ни на шаг не сдвинешься с места. Витгенштейн, между прочим, тоже родом из Вены. Не позволю венцем затыкать мне рот, лишь мой отец имел на это право, да и то не слишком долго.

— Похоже, ты до сих пор не можешь этого переварить.

Гертер нетерпеливо замотал головой:

— Мария, оставь, ради Бога, в покое психологию. Ничто и никогда не проходит бесследно. Ладно, поехали, мне необходим разбег.

Драма двадцатого века, — продолжал он, — началась с Платона, с его постулата о мире идей, скрывающемся за миром видимых вещей. Это непосредственно привело к непознаваемой кантовской вещи в себе. После Канта философия разделилась на два направления, оптимистическое и пессимистическое. В оптимистическом русле развивалась рациональная диалектика Гегеля, которая привела к Марксу, а через него к Сталину — и, возможно, справедливым будет даже считать — далее к Горбачеву. И как я уже говорил, от Гегеля пошла также традиция обоснования Ничто, боковой ветвью которой являются экзистенциальная философия Киркегора, Хайдеггера и Сартра. О том, как эти трое связаны между собой, я должен еще подумать. Основоположником пессимистического иррационального направления был Шопенгауэр. В его работах вечная вещь в себе трансформировалась в темную динамическую волю, которая правит всем миром, включая орбиты планет, и которая у человека принимает форму тела.