class="p1">— Чувак в будке говорит дальше самим тащиться, — в приоткрытое окно заглядывает Савва. — Машины посторонние не пускают. Но наш клиент, — указывает на Мота, — не дойдёт.

— Сделай что-нибудь. Позвони отцу, например!

— Точно! Надеюсь, нам повезёт, и он не в операционной.

Спустя, как мне кажется, бесконечное количество времени мы наконец заходим в приемный покой, где нас уже ожидают. Матвея сразу кладут на каталку и без лишних вопросов увозят на рентген.

А я остаюсь стоять в полупустом больничном коридоре, обхватив себя за плечи, и смотрю вслед врачам и Громову до тех пор, пока за ними не закрываются двери кабинета.

Устало приваливаюсь спиной к стене и пытаюсь перевести дух. Устала дико, даже колени подкашиваются. Видимо, сказывается напряжение последних часов. На плохо слушающихся ногах добредаю до кушетки для посетителей и опускаюсь на неё. Прячу лицо в ладонях и делаю глубокий вдох. Сердце колотится на износ, словно я только что взбежала на десятый этаж и наконец выдохлась.

Брат предлагает остаться со мной, но я, заверив, что всё в порядке, спроваживаю его отвезти Таю домой. Хочу побыть одна. Мне нужно. Такой стресс.

Отпускает не сразу. Я знаю пару дыхательных практик, показывали на растяжке, куда я хожу дважды в неделю. Выполняю их. И просто жду. Не уеду из больницы без каких-либо новостей от Громова. Дома спать не смогу, если ничего не узнаю. Вдруг у него что-то серьёзнее вывиха плеча и сотрясения, и мы сделали только хуже, решившись на транспортировку?

Через какое-то время, когда я наконец вновь могу твердо стоять на ногах, нахожу женский туалет и тщательно мою руки. Из зеркала на меня смотрит незнакомка. Я уже и забыла, что сегодня не в своем привычном образе. Волосы прямыми сосульками безжизненно висят около бледного лица. На губах особенно ярко сейчас смотрится сливового цвета помада, перетягивая на себя внимание от непривычно больших с влажным блеском карих глаз.

Оторвав кусочек туалетной бумаги, пытаюсь стереть помаду. Она внезапно меня раздражает. Губы начинают чесаться и пощипывать. Или это выходит оттого, что я слишком интенсивно их тру. До какого-то маниакального тика.

Вздохнув, выбрасываю бумагу.

Возвращаюсь в коридор и нахожу кофейный аппарат, а рядом кулер с водой. Кофеин — это последнее, что я сейчас хочу. Поэтому ограничиваюсь стаканом воды.

Звоню папе, и он говорит, что «моего» парня приняли, подлатали и оставили отдыхать, накачав обезболивающим! Его можно будет навестить завтра. Твою мать, теперь всё отделение и вся больница будут обсуждать эту новость. Дома от расспросов тоже не отвертеться.

— И, Валерия, сейчас к тебе спустится медсестра. Забери у неё вещи мальчика своего и телефон. Нужно найти родных и документы, чтобы оформить как надо. Не срочно, конечно, но это сделать надо. Чтобы потом не было проблем. Поняла? — говорит папа.

— Да.

— Отлично. Встретимся дома. Буду утром, сегодня останусь в ночь. Заодно загляну к твоему.

— Не надо… — бормочу в ужасе.

Отец лишь хмыкает и вешает трубку. Как раз когда из лифта выходит посланная сверху медсестра. Она передаёт мне кулёк с грязной одеждой Матвея, просит привезти что-то почище к завтрашнему утру. И вручает в руки его телефон.

На смартфоне почти вдребезги разбитый экран. И мне везёт — нет пароля. Я легко нахожу в контактах номер, записанный под не очень ласковым словом «Мать», и, немного помедлив, поборов смятение, нажимаю вызов.

Глава 20

Ночью я сплю плохо. Постоянно просыпаюсь от тревожного стука сердца и навязчивых мыслей. Думаю, конечно, о Матвее и злюсь на себя из-за этого. Он, в отличие от меня, преспокойно спит. Ему вкололи лошадиную дозу успокоительных и снотворных и вырубили насильно. Я же с утра встаю ужасно разбитая и, кажется, даже немного простывшая.

В глаза словно песка насыпали, а по задней стенке горла скребутся ежи. Глотать больно и постоянно хочется кашлять.

Передвигаюсь как зомби, налепив под глаза бесполезные гелевые лепестки.

Буркнув семье приветствие, скрываюсь в ванной, чтобы избежать неудобных вопросов. Надеюсь, Савва не успел растрепать слишком много.

Чищу зубы и заплетаю косу. Голову мыть некогда. Бросаю быстрый взгляд на мамину косметичку, раздумывая несколько секунд о том, стоит ли мне подкрасить ресницы и нанести на щёки румяна, чтобы не быть такой бледной. Вчера вроде вышло неплохо, но мне помогала Тая. Не уверена, что сама себе не выколю тушью глаза.

О чём я думаю? Не надо мне это. Зачем? Кого я собралась покорять наличием макияжа на лице? Громова?

Невесело усмехаюсь своему осунувшемуся отражению.

Я не выспалась и слегка не в себе, видимо, раз мне в голову приходят такие мысли.

Мне нужно в универ, а потом заехать в больницу к Матвею. Его телефон и вещи всё ещё у меня. И я планирую отдать их лично и… и всё. Хотя кому я вру? И узнать, как он там. А если он будет спать, оставлю всё и уйду.

Да, так будет даже лучше. Ни к чему нам личные встречи.

Так я веду с собой мысленный диалог, пока собираюсь и натягиваю одежду. Решаю остановиться на однотонном объёмном костюме цвета фисташки, от которого моё лицо ещё больше зеленеет, и на белых массивных кроссовках. Накидываю светлую стёганую куртку и, крикнув в глубину квартиры, что вернусь только к вечеру, выхожу в сторону автобусной остановки.

Таи в универе нет. Она пишет, что приболела и решила отлежаться дома. Я даже рада такому повороту, потому что сил на разговоры о вчерашним у меня нет никаких. Ни моральных, ни физических.

Мысли так или иначе кружатся вокруг Громова. Как он там после вчерашнего? Долго ли ему восстанавливаться и нет ли каких-то ещё невидимых травм?

Я и переживаю, и злюсь на него одновременно. Как можно так беспечно относиться к собственной жизни? Словно его ничто здесь не держит.

— Ясная, где вы летаете? — басит преподаватель начертательной геометрии, выводя меня из задумчивости.

Встрепенувшись, вижу, что все в аудитории смотрят в мою сторону с потаённым интересом.

— Что простите? Я прослушала.

— Я вижу. Вы уже десять минут гипнотизируете цветок на подоконнике. Он рассказывает лекцию лучше меня? — не унимается, скептически выгнув брови.

Дмитрий Воронцов самый молодой и дерзкий преподаватель у нас на курсе. Девчонки на потоке сушат трусы при одном виде его упругой задницы в классических синих брюках и готовы растечься лужицей прямо за столом, если он на них посмотрит.