Аудур тоненько и зло хихикает.

– Вот и наслаждайся одиночеством теперь.

– Аудур! – сурово одергивает ее Катрин.

Роуса вздергивает подбородок.

– Я знаю, мне повезло, что я умею читать. – И добавляет, не в силах удержаться: – Большинство женщин не знают грамоты.

Аудур пунцовеет.

– А детей ты хочешь? С ними тишины не жди. – И она кивает на дерущуюся у огня парочку: оба с покрасневшими от крика лицами вырывают друг у друга куриную кость.

– Господь дарит детей, когда на то будет Его воля, – отвечает Роуса, стискивая клубок шерсти. В Скаульхольте никто бы не осмелился задавать такие вопросы жене bóndi. Ее охватывает гнев. – Ты бы и сама знала это, если бы прочла Библию.

На бледных щеках Аудур от злости выступают красные пятна.

– Анна тоже мечтала о детях. Два года – и ничего. Оно и немудрено, что она начала…

– Аудур! Уймись! – перебивает ее Катрин.

Роуса прикусывает губу и поднимается, собираясь уйти, но Катрин усаживает ее обратно на скамью.

– Кажется, в моем доме стало тесновато. Ноура, Клара, детям стоит играть на улице, подальше от огня. – Она поворачивается к Аудур. – Гвюдрун пора в отхожее место. Аудур ее отведет.

Аудур морщится, но провожает Гвюдрун к выходу.

Как только они скрываются за дверью, Катрин ласково улыбается Роусе.

– Аудур остра на язык. Я выбраню ее за грубость, но тебе не стоит принимать все это близко к сердцу.

Роуса часто моргает и, боясь, что голос будет дрожать, выжидает немного, прежде чем заговорить.

– Но чем я ее оскорбила? И как она смеет задавать такие вопросы?

– Все знают, что Аудур хотела заполучить богатства Йоуна. – Катрин ухмыляется. – Только вот он, сдается мне, не захотел, чтобы от ее язвительных словечек все молоко у него в доме превратилось в skyr.

Роуса слабо улыбается.

– Спасибо.

Катрин протягивает ей тарелку.

– Поешь. Если ты от голода в обморок свалишься, мне придется объясняться перед Йоуном.

– Йоун так мало рассказывает мне о вас. Только велит держаться от всех подальше.

– Ему трудно доверять людям, – осторожно отвечает Катрин. – Те, кто видел тьму, всегда носят ее в себе. И Пьетюр такой же.

– Да, я знаю, что Эйидль… Но я не могу представить их…

– Пабби и сыном? – Катрин насмешливо фыркает. – Да никто из нас не мог. Эйидль был уверен, что делает все ему во благо, но любовь бывает удушающей. Пьетюр сперва навлек на Эйидля позор, а потом стал его чураться. Теперь между ними черная кошка пробежала.

Роуса проводит пальцем по краю тарелки.

– Анна была несчастлива?

Катрин сжимает губы.

– Сперва – нет. Она была… Поначалу она была как разлитое в воздухе солнце.

– А в конце?

– Есть люди, которые нуждаются в любви больше прочих. Анна была очень юна. Ластилась к людям. Очень она радовалась, что уехала из Тингведлира. Бывало, сядет подле меня, пока я вяжу, и говорим с ней о том о сем. Она напоминала мне мою Доуру.

Роуса вспоминает рассказы купцов о женщине, бродившей по ночам среди холмов, и о слетавших с ее губ проклятиях, которые ветер разносил повсюду.

– С Йоуном она переменилась?

Катрин кивает и смаргивает слезы, и Роуса не находит в себе сил продолжать, хотя ей так хочется спросить про странные звуки, так хочется рассказать, что стоны и вздохи, доносящиеся с чердака в темноте, вызывают у нее желание размозжить себе голову молотком, лишь бы больше их не слышать.

Катрин протягивает ей еще один ломоть хлеба.

– Йоун с ней тоже переменился. Он больше не тот человек, каким был раньше. Лучше слушаться его или хотя бы притворяться, что слушаешься. Он не жесток, но… – Она дотрагивается до руки Роусы. – Делай, как он велит. Прошу тебя, Роуса.

Роуса сглатывает, у нее щемит в груди.

Она поднимается с места, и Катрин обнимает ее и целует в щеку.

– Ты разумная женщина и не станешь лезть на рожон. Я знаю.

Роуса бредет домой, и тяжесть на сердце почти невыносима. Ей кажется, что она входит в ледяное море, зная, что тьма и стужа сдавят ей грудь, и придется открыть рот, чтобы сделать вдох. И тогда вода польется ей в уши, нос и рот, и никто ее не спасет, даже если и услышит ее последний захлебывающийся крик.

Стиккисхоульмюр, октябрь 1686 года

В один прохладный, утопающий в солнечном блеске день возвращается Пьетюр. Его не было почти две недели, и Йоун мало-помалу становился все более раздражительным, все чаще всматривался в даль и что-то бормотал об урожае и рыбе.

Пьетюр беззвучно появляется из ниоткуда, будто вырастает из-под земли. Только что Роуса смотрела на бегущие по небу облака – и вот за спиной уже раздается его голос.

– Будешь на солнце глядеть – ослепнешь.

Она резко оборачивается. Пьетюр стоит на расстоянии всего трех локтей от нее и улыбается. Как это она его не услышала?

Она поправляет чепец. Должно быть, волосы у нее растрепались на ветру, как у какой-нибудь торговки.

– Ты меня напугал.

– Извини. Когда сызмальства прячешься от чужих взглядов, ходить будешь не иначе как крадучись. – Он поворачивается к морю. Сегодня оно серебрится и в ожидании зимы дышит обещанием первого льда.

– Здорова ли моя мама? – спрашивает Роуса.

– Кашель ее прошел. Она просила меня передать тебе вот это.

Пьетюр целует ее в щеку. У него обветренное лицо, и пахнет он травой. Ахнув, Роуса отталкивает его. Он смеется и поднимает руки.

– Я всего лишь передал тебе подарок от мамы. Она сказала, что ты придешь в ярость, завизжишь и отвесишь мне пощечину. Я отвечал, что для этого ты слишком учтива. Выходит, я был прав.

Злость Роусы смягчается проблеском веселья: Сигридюр, должно быть, от души позабавилась, когда уговаривала Пьетюра поцеловать ее дочь, – значит, ей и впрямь легче.

Пьетюр кланяется.

– Извини, Роуса. Ты должна рассказать Йоуну о моем дерзком поступке. Он мне уши надерет.

Она не может сдержать улыбки.

– Я ему ни слова не скажу.

– Мудрая женщина. – Он подмигивает, и она вздрагивает, но он делает вид, что ничего не заметил. – Йоун в море?

– Нет. Он распахивает поле.

– Я сам отнесу ему dagverður. Только мне нужна твоя помощь, Роуса. Ступай в поле, помаши ему и скажи мне, когда он развернет плуг и пойдет в другую сторону. Тогда он будет ждать тебя, а тут появлюсь я – то-то он удивится!