– Как мило, спасибо, – сказала я, пытаясь удержать цветы и джем.

Я пригласила ее войти, предложила чай, хотя чувствовала себя отвратительно и не знала, как дотянуть до вечера.

– Прости, что раньше не приходила.

Я уставилась на нее. Зачем она здесь? Элис всегда находилась на периферии моей жизни, она не была моей подругой. Я жалела ее, пожалуй, поскольку в жизни ей несладко приходилось, и считала ее трудности достаточным основанием, чтобы терпеть ее странности, пока у меня были силы. Даже когда она кокетничала с Полом, я не брала это в голову – в конце концов, он красивый мужчина, многие женщины с ним заигрывали, мне это даже льстило. Время от времени я пыталась завести с ней разговор о том, что нужно что-то делать с домашним насилием, которому она подвергается. Но она только уклончиво улыбалась, или меняла тему, или утверждала, что у нее все прекрасно.

Но ведь это замечательно, убеждала я себя, просто замечательно, что она пришла сегодня. Теперь я соберусь, возьму себя в руки.

Она обвела взглядом кухню, где было чисто и вполне пристойно – если не считать пустой подставки для яиц в сушилке для посуды.

– Я рада, что у тебя порядок, – сказала она.

Я не стала уточнять, что со вчерашнего утра не заходила на кухню и ничего не ела.

– Прости, что побеспокоила тебя, – произнесла она, садясь за кухонный стол. Она сильно нервничала, хотя старалась этого не показывать. Может, причиной тому была неловкость, вызванная лицезрением человека, у которого пропал ребенок.

– Нет, что ты, не извиняйся. Все прекрасно. Хорошо, что ты пришла. – Заварочный чайник выпустил тонкую струйку ароматного пара, когда я приподняла крышку. – Я понимаю, что людям трудно со мной. Они не знают, о чем говорить.

На самом деле мне было еще труднее о чем-то говорить с людьми.

Она пила чай, отхлебывая маленькими глоточками.

Потом вдруг ни с того ни с сего объявила:

– Бет, я долго собиралась с духом, чтобы сказать тебе это. Ты должна знать. Мне нужно тебе кое-что сообщить.

– Про Кармел?

– Да.

– Что? Что? – Я изо всех сил вцепилась в ворот халата, напрягла слух. Я даже поверила, что сейчас получу ключ к разгадке – которого так не хватало, который я так искала.

– Твоя девочка… Кармел. – Она замялась, потом приступила снова: – Ну, я была тогда вся в синяках, помнишь. Он опять меня избил. Совершенно озверел, ну, ты знаешь, на него находит.

– Да, да, я помню.

– А вечером через два дня мы сидели у тебя, и она подошла ко мне. Все много говорили, давали советы, а она положила на меня руки, подержала их, и на следующий день – клянусь тебе, Бет, я не вру! – на следующий день от синяков не осталось и следа. Вообще ни следа – а ведь я была вся багрово-синяя. Помнишь ведь? Ты должна помнить. Пожалуйста, только не сердись, но я думаю, что у нее был прямой канал связи с Богом.

Она остановилась, чтобы перевести дух.

– Канал связи с Богом? – переспросила я, – она не уловила горького разочарования в моем голосе.

– Да, такое бывает, знаешь. Дети в каком-то смысле ближе к Богу. И я хотела тебе сказать… я уверена, что она сейчас рядом с Ним, я имею в виду…

– Что?

– Она стала ангелом, одним из божьих ангелов, Бет. – У нее на глазах блеснули слезы. – Ты разве не видишь? Я думаю, что…

Моя раскаленная добела ярость белым пламенем обожгла мне глаза.

– Ты хочешь сказать, что моя дочь мертва? – Ужасная мысль пронзила меня: неужели я тоже соучастник убийства?

– Ради бога, не сердись. Я просто… Я хотела сказать, если вдруг, то… Я думала, тебе станет легче… если ты узнаешь…

– Прекрати! – Я встала и зажала уши руками. Я рассчитывала услышать жизненно важную подсказку, а получила бред свихнувшейся приятельницы. – Прошу тебя, замолчи.

– Ты должна признать это, Бет. Должна. – Пока она говорила, ее запястья в этих браслетах мелькали у меня перед глазами, и ненависть поднималась во мне и комом подкатывала к горлу.

– Нет! – крикнула я. – Убирайся отсюда. Я думала, ты хочешь сказать что-то дельное, а ты… Убирайся вон из моего дома, оставь меня, идиотка. Тупая, свихнувшаяся идиотка! И Бога своего забирай с собой и больше никогда ко мне не приходи!

Да, эти провода, серебристые и светящиеся. Откуда мне было знать, что Элис – именно Элис – держит один из проводов в своей руке, он поблескивает и переливается между ее пальцами. И что в те минуты, когда мы с ней говорили, проводок становился все тоньше и тоньше, рассеивая в темноте серебристые блестки.

Когда я просыпаюсь, мне снова кажется, что я умерла – глаза у меня плотно закрыты, будто заклеены, а губы сжаты. Я лежу на спине, но при этом куда-то двигаюсь – вперед, что ли, куда указывает моя голова. Внутри у меня большой тяжелый камень, он тянет меня вниз.

Наверное, думаю, я оказалась в туннеле, который ведет к перламутровым воротам – я слышала рассказы людей о смерти. Ты попадаешь в длинный черный туннель, потом видишь яркий свет в конце него, там тебя встречают друзья и родственники, которые умерли раньше, и еще где-то там есть жемчужные ворота, но я не помню точно где.

Я и правда вижу ворота перед собой, только они не из перламутра. Это серые металлические ворота, от них веет холодом. Где-то я их раньше видела. Потом ворота исчезают, перед моими глазами появляются красные цветы на черном фоне. Я снова засыпаю, как будто проваливаюсь в кучу пуховых подушек.

Когда я просыпаюсь, я вспоминаю, что меня зовут Кармел.

На этот раз какая-то сила толкает меня вперед. Как будто я на фабрике, лежу на конвейере, как мотор или шоколадка, и двигаюсь к тому месту, где меня подхватят металлические руки и упакуют в коробку. Мне кажется, что я вот-вот упаду с конвейера, неизвестно куда – просто буду падать вечно. Все падать, и падать, и падать.

Потом я снова засыпаю и снова просыпаюсь.

Я пытаюсь понять, что я вижу перед собой. После долгих раздумий решаю, что это потолок, по которому движутся полоски света и тени. Я закрываю глаза, чтобы дать им отдохнуть – я устала ужасно, но я не хочу снова засыпать, поэтому моргаю, пока не прихожу в себя.

В полумраке я начинаю различать четыре глаза янтарного цвета, которые смотрят на меня сбоку. Глаза расположены не один рядом с другим, как это бывает на человеческом лице, а один над другим. Я даже не особо пугаюсь. Просто смотрю на четыре глаза, один над другим. Они тоже смотрят на меня, иногда мигают.

Затем слышу голос:

– Мы тут уже сто лет ждем, когда ты проснешься, а ты все спишь и спишь.

Одна пара глаз переворачивается и занимает нормальное положение – как у всех людей на лице, – только лица никакого нет, глаза сами по себе висят в воздухе. Другая пара глаз не двигается, только смотрит и мигает.