– Кстати, а что это вдруг так стремительно решила уйти? – поинтересовался я, когда вечерний кофе был выпит и я порадовался семейной идиллии: восемь часов вечера на дворе, а вся наша семья уже в сборе. – Нет, я не против. Но ты ведь говорила, что уволишься оттуда, как только подыщешь новое место.

– Осточертело, – односложно выразилась супруга, и мне пришлось потратить немало сил на уговоры, прежде чем она рассказала мне историю глубокого и окончательного морального падения Виктора Ноевича Морозова.

История, что ни говори, тягостная. Когда Ленка пришла в «Свободную газету», та еще соответствовала своему названию. Но уже ненадолго…

– Какая, кстати, Лера Старосельская? – без всякой задней мысли уточнил я. – Та самая, полная, из Демократического Альянса?

– Точно, она, единственная и неповторимая. Валерия из ДА.

В моих мозгах что-то мгновенно щелкнуло.

– Постой-постой? – заторопился я. – Откуда Валерия, ты говоришь?

Ленка непонимающе уставилась на меня:

– Ну, из Дем.Альянса же. Сокращенно ДА.

Бог ты мой, подумал я с чувством глубокого, раскаяния. Какой же ты кретин, Макс! Вообразил, что Д. и А. – это инициалы, отчество и фамилия загадочного Андра. А это ведь наверняка именно партийное сокращение! И фигура Леры выходит очень подходящей. Бомбистка-революционерка, готовый кадр для теракта.

– Солнышко, ты прелесть, – объявил я, вылетая из-за стола. – А теперь, извини, дела. Я ведь только поужинать заехал и на тебя посмотреть. Мне пора обратно на Лубянку. Совещание со спецконтингентом, – прибавил я внушительно. Такие слова придают твоему вранью убедительность.

– Ты же еще пять минут назад не собирался никуда уходить? – подозрительно спросила Ленка. – С чего бы это вдруг?

Я тем временем уже лихорадочно натягивал ботинки.

– Конспигация, Наденька, конспигация, – сообщил я с незабываемой ленинской картавинкой. – Смольный на проводе. Будем бгать. Хогоший пговод, медный. Пгигодится.

– Да ну тебя, – махнула рукой Ленка. – Вечно у тебя шуточки.

Как хорошо, что со студенчества научился такому милому трепу. Любые свои проблемы легче легкого спрятать от жены за всеми этими незамысловатыми шуточками. Ей ведь совершенно не надо знать, что случилось с «Кириченко». Вернее, со старшим лейтенантом Игорем Дроздовым. Он ведь так и умер, пытаясь предупредить нас о завтрашнем покушении. Отдал свою молодую жизнь за господина Президента. И принял смерть от подручных все того же господина Президента. Какая нелепость. По-ли-ти-ка! О, какое счастье, что я – не политик.

На лестнице я чуть не споткнулся на банановой кожуре. Это прогресс, черт возьми, думал я, длинными прыжками направляясь к метро. На чем мог раньше споткнуться в родном подъезде советский человек? В лучшем случае на картофельных очистках, в худшем – на кошачьем дерьме. А теперь во всех лавочках лежат навалом ананасы, бананы, киви. Кушай, если в кармане кое-что шелестит. Но и за то спасибо.

Я честно старался выкинуть из головы все политико-банановые дела, но вдруг вспомнил, что наш Президент, когда еще не был Президентом, торжественно пообещал закрыть по стране все эти коммерческие торговые точки. Точки пока стоят, хотя и сильно прижатые налогами. Но только что там говорил Некрасов по поводу релаксации? Возьмет и ликвидирует завтра, вырвет с корнем эти жалкие палатки. Надо же вернуть россиянину его законное право поскальзываться в подъезде исключительно на кошачьем дерьме.

В двадцать часов пятнадцать минут пришел факс из Киева. Я только-только надумал подремать после ужина, как глупая Анеля внесла мне этот листок на подносе. Как будто это был не кусок бумажки, а по крайней мере кремовый торт.

Эта дурочка поспешила сообщить мне безумно радостное известие, что Киев дал добро на посещение Большого.

– Ты-то что улыбаешься? – сказал я брюзгливо. – Билетов действительно два, но вторым пойдет пан Сердюк. Все-таки не пустое место, атташе по культуре. Должен ведь он следить за новинками мировой культуры. Иногда – представь, Анеля! – эта культура бывает и в москальском царстве-государстве.

– Не очень-то и хотелось, – дрожащим от обиды голосом заявила моя гордая секретарша и, смахнув на стол содержимое подноса, вышла за дверь. Глядя на ее запунцовевшие щечки, я уже не в первый раз пожалел, что вышел из романтического возраста и притом нахожусь при исполнении.

После чего я взял в руки злосчастный факс. С каким удовольствием я прикинулся бы завтра больным и отправил в театр вместо себя ту же Анелю. Вместе с Сердюком они бы неплохо смотрелись. Но теперь уже это сделать адски сложно. Согласно факсу, вопрос этот серьезно прорабатывался в Министерстве иностранных дел. И в итоге было принято взвешенное, как они считали, решение: в театр идти, на провокации не поддаваться.

То, что я и думал.

Факс был длинным. При встрече с российским Президентом – если она состоится в театральных кулуарах – рекомендовано было не упоминать в разговоре проблемы Крыма, Донбасса, курса карбованца, положения лиц без гражданства и с двойным гражданством, нашего долга «Экспортнефти», отказа парламентарию Маслову во въездной визе… и так всего сорок восемь пунктов. Чувствовалось, в МИДе вдумчиво проработали все возможные варианты и составили список запретных тем, что называется, с запасом. Следуя этим инструкциям, я смог бы вести более-менее осмысленный разговор с российским Президентом только о погоде и только на протяжении примерно пяти минут: по истечении данного срока я бы обязательно влез в какую-нибудь из нерекомендованных областей. Знаем мы эти разговоры о погоде.

Факс я собственноручно подшил в секретную папку с входящими документами, поборов в себе искушение тихонько отправить листок в жерло машинки для уничтожения бумаг. И потом уверить Борщаговку, что факс просто не дошел. Вполне, между прочим, обыкновенное дело. И не такие бумажки терялись в пути.

Я с сожалением закрыл папку и заодно отложил в сторону недочитанного Чейза.

Все было плохо. Значительно хуже, чем мог предполагать Киев.

На берегах Днепра не почувствуешь того, что я ощущал здесь, в Москве. Эту наэлектризованную атмосферу тихой враждебности, которая шла из Кремля. Это трудно было понять по газетам и брифингам, по ТВ и официальным речам. Это надо было просто чувствовать.

На Борщаговке некоторые меня считали паникером. Конечно, там все все знали лучше моего и на мои отчеты, я уверен, поглядывали юмористически. У старого дурака мания преследования. Пора подыскивать ему замену. Или что-то в этом роде. Мои мрачные прогнозы не вписывались в их замечательный план, согласно которому внутренний курс на незалежность дополнялся внешнеполитической доктриной так называемой взвешенности и так называемого корректного дружелюбия. Проще говоря, в Киеве брали за образец поведение глупенькой беременной курсистки из анекдота, которая надеялась, что как-то все само рассосется.