Правительство возобновило практику проведения лотерей в 1709 году, и вплоть до 1824 года парламент ежегодно принимал соответствующие законы о лотереях. Популярность этого масштабного надувательства была беспрецедентной. 21 января 1710 года появилось сообщение, что «накануне в часовне Мерсерс началась запись на получение подписки на лотерею, и ходят слухи, что подписчиков уже более миллиона». Чтобы лотереи казались более благовидным и солидным занятием, их нередко называли распродажами. Купить билет за два пенса и получить за это набор «новых модных тарелок» считалось удачным приобретением. Как-то в Лондоне в районе под названием Лаймхаус «в лотерее разыгрывалось шесть домов, номера билетов должны были вытягивать два мальчика из прихода, вращая два барабана в таверне “Фри Сан” на Вуд-стрит».

Азартные игры и лотереи воспринимались многими как традиционные спутники погрязшего в пороках города, в котором процветает мошенничество и жадность, а общество зиждется на беспричинной жестокости и коррупции, где огромная пропасть между богатством и бедностью провоцирует подлое и беспринципное поведение. В выпуске London Journal 1720 года алчность и любовь к роскоши подверглись жесткой критике, а спустя несколько месяцев Weekly Journal высказал мнение, что пузырь Компании южных морей был ничем иным, «как естественным следствием пороков, царивших в обществе многие годы». В действительности пузыри были всегда, а масштабы мошенничества и коррупции за несколько веков не сильно изменились ни в большую, ни в меньшую сторону. Наблюдения показывают, что волны всеобщей паники накатывали с определенной периодичностью; нередко эти всплески называли конвульсиями, уподобляя финансовый мир больному, мечущемуся в лихорадке. Впрочем, рано или поздно наступал момент, когда пузырь лопался, производя непривычно громкий звук.

На этот раз кризис пришел, как и большинство финансовых кризисов, внезапно и неожиданно. Вскоре по ярмаркам и рынкам стала ходить такая сатирическая песенка:

Выяснилось, что Компания южных морей не имела наличных средств, чтобы расплатиться с теми, кто стал избавляться от их акций. Золотые горы Эльдорадо, о которых мечтали те, кто рассчитывал на прибыльную торговлю с Испанией, оказались миражом. Когда пропала уверенность в завтрашнем дне, перспективы быстрой наживы и богатства рассеялись, словно утренний туман. Стоимость акций, которые изначально предлагались в обмен на государственные аннуитеты, резко пошла вниз. К сентябрю 1720 года казалось, что все кончено. Акционеры потеряли все свои вложения.

Тобайас Смоллетт писал: «Эпоха вроде этой – сущее наказание для историка; читателя с чувством и воображением едва ли можно увлечь подробностями финансовых операций, лишенных всякой теплоты, ярких красок и живости; их детальное описание служит лишь иллюстрацией безжизненной картинки безвкусной вульгарности и мерзкого вырождения». Впрочем, пузырь сделал свое дело, пролив свет на «Наиболее распространенные заблуждения и безумства толпы»[71] (Extraordinary Popular Delusions and the Madness of Crowds) – как раз об этом рассказывает книга со столь многообещающим названием. Стремление к материальному богатству и опыт неудач, головокружительные взлеты и падения, блеск и нищета, мания, охватившая тысячи людей без видимой на то причины, самоубийства и разрушение семейных уз рассказывают об этой эпохе куда больше, чем тысячи сражений.

Вскоре выяснилось, что некоторые министры и руководители Компании южных морей заблаговременно продали свои акции. Гнев народа был безграничен. Раздавались даже призывы колесовать воров и злодеев. Единственное, что спасло страну от гражданской войны, – осознание глобальности происходящего и надежда на то, что что-то будет сделано, ибо нельзя допустить финансового краха страны.

В этот критический момент пришло время ввести в повествование крупную и краснолицую фигуру Роберта Уолпола (Вальполя), ведь именно ему принадлежит заслуга урегулирования ситуации в стране. Он сумел устранить панику и восстановить финансовую стабильность Компании южных морей. Уроженец Норфолка, он и в солидном возрасте не утратил акцента этих мест. Уолпол служил живой иллюстрацией честного и чистосердечного деревенского жителя. Он жевал домашние яблоки, занимая первую скамью в парламенте, и не терял самообладания даже в самых патовых положениях. Говорят, что, прежде чем приступать к чтению газет, он неизменно просматривал отчет своего управляющего хозяйством.

Уолпол был крепко сложен, невысок и полноват, имел ярко выраженный второй подбородок. На многочисленных портретах он выглядит благодушным, если не сказать вальяжным, в жизни же его знали как добродушного и компанейского человека. Он первым встречал новых членов парламента, который вскоре стал его законной вотчиной. Он щегольски одевался, особенно на парламентские сессии, к которым он наряжался словно жених для невесты. Он знал, как работает палата общин, и знал, как чувствуют себя ее члены. По его собственным словам, единственную надежную защиту министру могло обеспечить лишь «благословение этой палаты».

Уолпол слишком хорошо знал человеческую натуру. Говорят, что ему принадлежат такие слова: «Едва ли найдется ум, который не пострадал бы от постоянного созерцания низости и порока». А будущему первому министру Генри Пелхэму он однажды сказал: «Когда вы будете иметь дело с людьми столько же, сколько я, вы, несомненно, будете готовы возненавидеть весь род человеческий». И все же такая мизантропия и чрезмерный пессимизм никогда не влияли на его природную приветливость. Он извлекал максимальную пользу из человеческих слабостей. Ему нравилось, когда другие выпивали в его компании, ведь это развязывало им языки и давало ему возможность воспользоваться неосторожно брошенным словом. Уолпол знал, чего стоит каждый, и не раздумывая избавлялся от тех, в чьей преданности не был уверен. Он отвечал за все назначения как на местном, так и на общенациональном уровне; он контролировал занимаемые посты в церкви с не меньшим рвением, чем в армии или на флоте. Уолпол создал феномен, который впоследствии получил название «истеблишмент». От пристального внимания Уолпола не ускользала ни одна должность, ни одна синекура, сколь бы незначительной она ни была.