— А если он не Мессия? Что, если вы найдете этих своих волхвов и они тебе скажут, что никакой он не особенный, а просто обычный парнишка?

— Ну, в таком случае ведь я ему там еще сильнее понадоблюсь, правда?

Отец рассмеялся:

— Да уж наверняка. Главное — возвращайся, Левий, и не забудь привести обратно своего друга Мессию. Теперь на Песах придется три места за столом оставлять. Одно для Илии, одно для моего потерянного сына, и одно — для его кореша Мессии.

— Только не сажай Джоша рядом с Илией. Если эти парни заведутся на религию, никому от них покоя не будет.

И случилось так, что лишь за четыре дня до свадьбы Мэгги мы Джошем смирились с тем, что одному из нас придется сказать ей: мы уходим. Спорили мы весь день, но выпало мне. Я видел, как Джошуа давил в себе такие страхи, что и взрослый вряд ли выдержит, но нести плохую новость Мэгги было ему не под силу. Я взял эту задачу на себя и притом постарался, чтобы у Джоша сохранились остатки достоинства:

— Ссыкло!

— Ну как я могу ей сказать, что мне больно видеть, как она выходит за эту жабу?

— Во-первых, подобным сравнением ты оскорбляешь всех жаб повсеместно, а во-вторых, почему ты считаешь, что мне это сделать легче?

— Потому что ты круче.

— Ой, вот только этого не надо, а? Кувыркаться тут и думать, что я не замечу, как ты мной манипулируешь? Она обязательно расплачется. А я терпеть не могу, когда она плачет.

— Я знаю, — сказал Джош. — Мне тоже больно. Очень. — И он возложил руку мне на голову, и я почувствовал себя лучше и гораздо сильнее.

— Только не пробуй на мне эту свою абракадабру, «Сын Божий». Ты все равно ссыкло.

— Если так, то пусть так оно и будет. Так и запишем.

Ну вот, Джош. Вот и записали. (Странно, слово «ссыкло» на этом языке — то же самое, что и в моем родном арамейском. Как будто слово ждало меня две тысячи лет, чтобы я смог его тут записать. Странно.)

Мэгги занималась постирушкой на площади с кучкой других теток. Внимание я привлек, запрыгнув на плечи своего дружбана Варфоломея, который злорадно обнажался, к вящему зрительскому удовольствию жен назарейских. Неуловимым кивком я показал Мэгги, что нам нужно встретиться наедине за ближайшей рощицей финиковых пальм.

— Вон за теми пальмами? — крикнула Мэгги.

— Ага, — ответил я.

— И дурачка с собой приведешь?

— Не-а.

— Ладно, — сказала она, отдала стирку младшей сестренке и резво поскакала к рощице.

Я удивился: свадьба так близка, а она еще и улыбается. Мэгги обняла меня, и я почувствовал, как все лицо мне залило краской, — не знаю, от стыда или от любви. Как будто между ними есть разница.

— Ну что ж, у тебя хорошее настроение, — сказал я.

— А с чего ему плохим быть? Я перед свадьбой их всех гоняю в хвост и в гриву. Кстати, о свадьбе. А что вы мне подарите? Дарите что-нибудь получше, чтоб выходить замуж не так обидно было.

Она так радовалась, и в голосе ее звенели музыка и смех. Чистая Мэгги. Но мне пришлось отвернуться.

— Эй, я же пошутила, — сказала она. — Не надо мне ничего дарить.

— Мы уходим, Мэгги. Нас не будет у тебя на свадьбе. Она схватила меня за плечо и развернула лицом к себе.

— Уходите? Вы с Джошуа? Вообще уходите?

— Да, еще до свадьбы. Идем в Антиохию, а оттуда — дальше на восток, по Шелковому пути.

Она ничего не ответила. На глаза ей навернулись слезы, да я и сам чувствовал, что вот-вот расплачусь. На этот раз отвернулась она.

— Надо было, конечно, раньше сказать, я знаю, но вообще-то мы решили только на Песах. Джошуа хочет найти волхвов, которые приходили к нему на день рожденья, а я иду с ним, потому что должен.

Она развернулась ко мне:

— Должен? Ты должен? Ничего ты не должен. Ты можешь остаться и быть мне другом, и прийти ко мне на свадьбу, и тайком прибегать ко мне поболтать сюда или на виноградники, и мы будем смеяться и дразниться, и как ни ужасно выходить за Иаакана, у меня хоть такое будет. По крайней мере, у меня будет хоть такое!

Я понял, что в любую секунду меня вывернет наизнанку. Мне хотелось сказать ей, что я останусь, что буду ждать, что если мне выпадет малейшая возможность не превращать ее жизнь с мужем-уродом в пустыню, надежда во мне не угаснет. Мне хотелось сделать все, что я могу, лишь бы чуточку унять ее боль, — а там пускай Джошуа один идет куда глаза глядят. Но, подумав об этом, я понял, что Джошу сейчас — наверняка точно так же, как и мне, поэтому сказал только:

— Прости меня.

— А Джошуа? Он что, даже попрощаться не придет?

— Он хотел, но не смог. То есть я тоже не могу. Мы оба не можем смотреть, как ты выходишь за Иаакана.

— Трусы. Вы друг друга стоите. Можете прятаться друг за дружкой, как греки какие. Иди отсюда. Уйди от меня, и все.

Я хотел было придумать, что бы еще сказать, но в черепушке у меня кипел бульон смятения, и я ушел, повесив голову. Я уже почти пересек площадь, когда Мэгги меня догнала. Я услыхал ее шаги и обернулся.

— Передай ему, чтобы пришел за синагогу, Шмяк. В ночь перед свадьбой, через час после заката.

— Я не уверен, Мэгги, что он…

— Передай, — сказала она. И побежала к колодцу, не оглядываясь.

И я передал это Джошуа, и в ночь перед свадьбой, в ночь перед тем, как нам пуститься в странствие, Джош собрал хлеба и сыра, взял мех с вином и велел мне ждать его под финиковыми пальмами на площади, где мы и разделим трапезу.

— Ты должен пойти, — сказал Джошуа.

— Я и так иду. Утром, с тобой вместе. Ты что, думал, я струшу?

— Не туда. Сегодня. К Мэгги. Я не могу.

— Что? Я хотел сказать — почему?

Конечно, сердце мое разбилось, когда Мэгги захотела встретиться с Джошем, а не со мной, но с таким положением дел я уже смирился. Как будто вообще можно смириться с разбитым сердцем.

— Ты должен меня заменить, Шмяк. Луны сегодня почти нет, а размеры у нас примерно одинаковые. Главное — много не говори, и она подумает, что ты — это я. Может, не такой умный, как обычно, но это можно списать на преддорожные хлопоты.

— Нет, я очень хочу увидеть Мэгги, но ей-то хочется увидеть тебя. Почему б тебе все же самому не сходить?

— Ты в самом деле не понимаешь?

— Вообще-то не очень.

— Тогда придется поверить мне на слово. Сам увидишь. Ты можешь сделать это для меня, Шмяк? Занять мое место, притвориться мной?

— Но это же будет вранье. А ты никогда не врешь.

— Какие мы вдруг стали праведные. Мне и не придется. Врать будешь ты.