— Да, лучше пока об исцелении никому не рассказывать, Иоанн.

— Но почему?

— Нам еще пару вещей нужно выяснить до того, как Джош начнет быть Мессией, — сказал я.

— Каких? — не унимался Иоанн. Казалось, он снова готов расплакаться.

— Ну, например, где Джошуа потерял свою судьбу и позволено ли ему… э-э… творить мерзости с женщинами.

— Если с женщиной, это не мерзость, — поправил меня Джош.

— Нет?

— Не-а. Овцы, козы, да любое животное возьми — это мерзость. А с женщиной — тут что-то совсем другое.

— А если с женщиной и козой одновременно — это что? — спросил Иоанн.

— В Дамаске это пять шекелей, — сказал я. — А если захочешь им помочь — шесть.

Джошуа двинул меня в плечо.

— Извини. Бородатый анекдот. — Я ухмыльнулся. — Не смог удержаться.

Иоанн закрыл глаза и потер виски так яростно, словно пытался выдавить из черепа какое-то понимание.

— Так ты, значит, не хочешь, чтобы люди знали о твоей силе, потому что не понимаешь, сможешь возлечь с женщиной или нет?

— Ну да. А кроме того, я понятия не имею, как быть Мессией, — ответил Джош.

— Ага, и это тоже, — добавил я.

— Надо спросить у Гиллеля, — сказал Иоанн. — Отец говорит, он мудрейший из священников.

— Я спрошу у святая святых, — объяснил Джошуа. (А святая святых — это ковчег Завета, такой ларец, где хранили скрижали, врученные Господом Моисею. Никто из моих знакомых ее никогда не видел — ее держали во внутреннем покое Храма.)

— Но ведь это запрещено. В палату с ковчегом только священник может входить.

— М-да, задачка нам предстоит еще та, — сказал я.

Город напоминал огромную чашу, до краев наполненную паломниками, которых затем выплеснули в бурливое море остального человечества. Когда мы пришли, все мужчины уже выстроились до самых Дамасских ворот, ожидая очереди принести своих агнцев на заклание в Храм. Весь город окутало чадом — целых десять тысяч жрецов Храма забивали ягнят и жгли на алтаре их кровь и жир. Повсюду горели очаги: женщины готовили баранину. В воздухе висела хмарь — восторг и ужас миллионной толпы и примерно такого же стада. Гнилое дыхание, пот и моча воняли на полуденной жаре, в ней мешались блеянье ягнят, рев верблюдов, детский плач, женские завывания, рокот невообразимого множества голосов: воздух загустел от звуков, запахов, Господа Бога и самой истории. Вот здесь Авраам услышал слово Божье о том, что народ его станет избранным, здесь иудеи освободились из египетского плена, здесь Соломон выстроил первый свой Храм, по этим улицам бродили иудейские пророки и цари, и здесь хранился ковчег Завета. Иерусалим. Именно сюда пришли я, Христос и Иоанн Креститель — чтобы уяснить себе волю Божью, а если повезет, то и позекать на аппетитных девчонок. (А вы что думали — нас только религия с философией парили?)

Семьи наши встали лагерем за северной городской стеной, под фортами Антонии — крепости, которую Ирод выстроил в честь своего благодетеля Марка Антония. Две когорты римских солдат, сотен двенадцать, не меньше, наблюдали со стен за храмовым двором. Женщины мыли и кормили детвору, а мы с Джошуа помогали отцам подтаскивать ягнят поближе к Храму.

Как-то на душе неспокойно, когда эдак тащишь животное на верную смерть. Нет, жертвоприношения-то я и раньше видел, да и пасхального ягненка ел, но так, чтобы самому участвовать, — это впервые. Я тащил животину на собственных плечах, а она сопела мне в шею, как вдруг посреди всего этого шума, вони и суеты вокруг Храма выпала такая минутка — тишина, и только ягненок дышит, да сердчишко у него колотится. Наверно, я как-то сильно с шага сбился, потому что отец повернулся и что-то мне сказал, вот только слов я не расслышал.

Мы прошли в ворота и оказались во внешнем дворе Храма, где торговали жертвенной птицей, а менялы обменивали шекели на монеты всего мира. Пробираясь по этой огромной площади, запруженной тысячами мужчин и ягнят, дожидавшихся возможности попасть в Храм, к алтарю, на бойню, ни одного человеческого лица я не разглядел. Я видел только лица ягнят — одни спокойные и бессмысленные, другие животные закатили глаза и блеяли от ужаса. Некоторых уже оглушили. Я скинул нашего ягненка с плеч, взял на руки, как младенца, и стал пробираться назад, к воротам. Видимо, отец с Иосифом кинулись за мной вдогонку, но их лиц я тоже не различил — вместо глаз у них была сплошная пустота, и я видел только глаза ягнят, которых они тащили. Дыхание во мне замерло;

я не мог выбраться из Храма. Я не соображал, куда идти, — но уж точно не к алтарю. Однако едва я собрался припустить бегом, чья-то рука поймала меня за рубаху, дернула и развернула. Я очутился лицом к лицу с Джошем.

— Такова Божья воля, — произнес он. Затем возложил руки мне на голову, и дыхание снова вернулось ко мне. — Все в порядке, Шмяк. Воля Божья. — И Джошуа улыбнулся.

Своего агнца он опустил на землю, но тот не убежал. Я уже тогда мог бы догадаться.

На тот Песах я не притронулся к ягненку. На самом деле с того дня я вообще не ем баранину.

В ванной запереться удалось, но я успел прочесть всего несколько глав Нового Завета, который кто-то присобачил к Писанию. Этот крендель, Матфей (очевидно, совсем не тот Матфей, которого мы знали), похоже, кое-что упустил. Например, все, что было с Джошуа от рождения до тридцати лет! Чего ж тут удивляться, что ангел притащил меня обратно и велел эту книгу писать? Меня крендель пока не упомянул, но прочел я только первые главы. Лучше особо не увлекаться, чтобы ангел ничего не заподозрил. Сегодня он накинулся на меня, едва я вышел из ванной.

— Ты слишком долго там сидишь. Тебе не обязательно так долго там сидеть.

— Я тебе говорил. Чистоплотность — основное свойство моего народа.

— Ты не омывался. Иначе я бы слышал, как струится вода.

Я понял: если я не хочу, чтобы ангел нашел Библию, пора переходить в контратаку. Я ринулся через весь номер, прыгнул к нему на постель и стиснул руки на его глотке. Сжимая их все туже, я нараспев приговаривал:

— Я не трахался две тыщи лет. Я не трахался две тыщи лет. Я не трахался две тыщи лет.

Приятное ощущение — в словах зазвучал некий ритм, и с каждым слогом я давил все сильнее и сильнее.

Затем я на секунду прервал удушение небесного воина — чтобы с размаху заехать ему по алебастровой щеке. Это была ошибка. Он перехватил мою руку правой, левой схватил меня за волосы, неспешно поднялся на ноги и воздел меня к потолку.

— Ой-ё-ё-ё-ё-ёй, — сказал я.

— Так ты, стало быть, не трахался две тыщи лет? И что же это значит?

— Ой-ё-ё-ё-ёй, — ответил я.

Ангел поставил меня на ноги, но волосы не отпустил. — Ну?

— Это значит, что два тысячелетия у меня не было женщины. Тебя что, телевизор новым словам не научил?