В какой-то момент их тайные взгляды невольно пересеклись, заметались… У обоих были сурово сдвинуты брови, как у караульных на похоронах члена политбюро. Обнаружив явный, хотя и растерянный интерес другого, они застыли… и вдруг разом прыснули и захохотали, как безумные! И будто кто дал команду «вольно!», придвинулись друг к дружке плечами и ржали до самого Пушкина, остановиться не могли.

Оборачивались к той самой двери и просто сгибались пополам.

А потом Гуревич проехал лишнюю остановку и пошёл Катю провожать. Она так по-свойски, легко и дружелюбно сама подхватила его под руку – новые туфельки жали! – что регулировать степень пылкости локтевого пожатия для Гуревича уже не составило труда.

И всю жизнь Катя приговаривала, что сосватал их «писающий мальчик». А однажды, лет тридцать спустя, он догадался спросить – случайно ли тогда она вышла в тамбур?

– Гуревич, ты что, идиот? Когда это я что делала случайно?

– В смысле… я тебе приглянулся, что ли?

– Конечно! Ты так на меня смотрел. Ну, думаю, хороший интеллигентный мальчик, глаза такие умные, но явно идиот. Надо помочь!

– Да ты что! – умилился Гуревич задним, сильно задним числом. – Так ты потому перепутала дверь в вагон с дверью в сортир, что волновалась?

– Когда это я волновалась и когда я что путала? Я знала, что там туалет. Видела, как мужик вошёл. Дала ему время расстегнуться.

– Но… Катя?!!

– А что бы ты предложил? Попросить у тебя сигаретку? Или прошествовать мимо в другой вагон? А тут – взаимодействие, экшн и катарсис. Гуревич, ты ведь пережил катарсис?

– Ещё бы! – сказал он.

– Так. Лапу с моей задницы убрал, пошёл чистить-резать лук.

Гуревич всегда очищал и резал луковицы, это была чуть ли не главная его супружеская обязанность. В своей жизни Катя плакала только от лука и душевного кино.

Но вот ты заканчиваешь институт, получаешь диплом врача и… разом теряешь у себя на скорой все жизненные привилегии. Нет, конечно, статус твой неизмеримо вырос; пациенты, их родственники, их соседи и даже шофёр Володя обращаются к тебе «доктор»; сумку за тобой таскает (по крайней мере, должен таскать) какой-нибудь отвязный лось, юный фельдшер… Но отныне на тебя взвалена чугунная плита ответственности. Ты и вздремнуть в машине не можешь, ибо торчишь впереди, как резная сирена на носу фрегата, и даже носом клевать – перед водителем неудобно.

Поневоле ты суетишься, пытаешься соответствовать, отделаться от своего вчерашнего несерьёзного облика, преобразиться… хотя бы и с помощью волосяного покрова. Например, Тимка, старинный и кровный друг Гуревича, получив диплом, отрастил бороду и стал представляться Тимуром Файзуловичем Акчуриным. Высокий, осанистый, синеглазый, он стал похож на икону Александра Невского и полностью поменял манеры, сбросив, как шелуху, бо́рзые студенческие замашки. Гуревич лично слышал, как одна старая дама, из тех, кого мама именовала «императорским фарфором», назвала Тимура Файзуловича «утончённым».

А ведь были моменты, когда они с Тимкой влипали в такие утончённые ситуации, что оторопь брала! Когда, получив диплом, Гуревич уже ездил на скорой врачом, а Тим, из-за взятого на пятом курсе академического отпуска, ещё где-то с полгода фельдшером при нём телепался. Разъезжали вместе по весям-полям и болотам – два мушкетёра, два весёлых гуся в белых халатах, – из конца в конец города и пригородов.

Зима, помнится, в том году была какая-то особо муторная: морозы без продыху, гололёд и, как следствие, с утра до вечера, помимо остальной рутины, – ушибы, вывихи-растяжения, переломанные конечности…

Ну и регулярно шли вызовы по баням.

Баня – дело всенародное, контингент помывки – люди всех возрастов, и пожилых предостаточно. Старики, Гуревич заметил, вообще сильно преувеличивают пользу пара для своих слабых костей. То один в банном зале сомлеет, то другого кондрашка хватит уже на выходе. В женскую баню вызывали постоянно.

И вот только не надо пошлые ухмылочки тут намыливать! Не разгоняйте, братцы, воображение. В начале и середине восьмидесятых в бани в основном ходили ленинградские старухи-блокадницы, те, что выжили: организм-то подорванный, и зимой, в холодрыгу, старушкам страсть как хочется косточки погреть. Так что панорама в целом – не Голливуд, оператора можно оставить в сенях: седенькие мокрые космы, скрюченные спины, узловатые вены, корявые лапки… Не дай бог юному отроку узреть эти откровения беспощадной старости.

Гуревич с Тимой, два юных отрока, в один из дней этой лютой зимы засели в картишки перекинуться – в кои веки выпал спокойный час на станции. Гуревич вообще-то любил преферанс и был неплохим игроком, но на скорой затевать преферанс – дохлая история: игра длинная, люди разъезжаются на вызовы, состав игроков всё время меняется, – неинтересно. Тут быстрая игра нужна: снял банк и уехал к больному. Потому на скорой хороши штосс и храп, старые тюремные игры: взял три взятки на четырёх картах – банк твой, не взял – ставишь вдвойне. И играть может любое число игроков, и закончить можно в любой момент. Только разогнались, Тим завёлся на плохих картах…

Вдруг вызов: старушке плохо. Баня где-то у чёрта на куличках. И охота им кости влачить на двух трамваях, чтобы скончаться в этих парных утехах!

Ну, хватаем чемоданчик, мчимся, прибываем в место назначения и ломим через предбанник прямиком в банный зал. И покрываемся горячим потом не только из-за температуры…

Любите ли вы Босха? Или, скажем, предсмертного Гойю с его «Чёрной живописью» из Дома глухого? Нет, мы не о великом искусстве, не учите нас культурке. Гуревич вырос в городе музеев. Всю младшую и среднюю школу папа наказывал его Эрмитажем: как очередная двойка – пожалте в Эрмитаж или в «Русский». В крайнем случае, в Музей музыкальных инструментов. Папа считал, что искусство вытягивает душу ввысь. Так что знаем, о чём говорим.

Этот медленный ползучий пар, жёлтый полумрак, согбенные, скособоченные или оплывшие, исковерканные подагрой тела… – это был чистый Босх, это был Дантов Ад; только чертей с вилами не хватало. А может, они и шныряли, невидимые, между простоволосыми нагими старухами.

Пострадавшая лежала на лавке и задыхалась: рот открыт, глаза закатились, острые колени торчат… В общем, автор не в силах живописать, просьба к гражданам отвернуться. Гуревич склонился над бедной старушкой, щупает пульс и от гвалта вокруг, от влажного пара ни черта уже не понимает, ни черта не видит и не слышит: оглушён впечатлениями.

А тем временем вокруг них собирается и даже смыкается «группа поддержки» – примерно такие же пациентки, только сильно встревоженные и опасно оживлённые. Главное, никто не спешит прикрыться – доктора же, стесняться нечего, да и чем ты прикроешься в банном зале?

– Гражданки! – заорал Тима в плотный кордон этой потусторонней массовки, – расступитесь, ради бога! Дайте же воздуху! Вы видите, даме плохо!