Спустя изрядное количество лет, сидя под пальмой на зелёном косогоре, в другой уже стране, Гуревич нет-нет да вспоминал мужика в той больнице на проветривании. Вспоминал жестокую вьюгу в канун Нового, 1984-го, года и прокуренную-протопленную, похожую на парнýю, столовку на Васильевском, где схомячили они с Тимой по две порции пельменей «Ленинградских».

А впереди, в безбрежном будущем переливалась морскими бликами жаркая парнáя жизнь, и стонали, чертыхались, ковыляли и падали такие разные, но такие похожие – в своих немочах и надеждах – его пациенты.

Окончив институт, Гуревич бороду отпускать не стал: во-первых, она ему не шла, во-вторых, чесалась. Став доктором, он этого нового своего статуса вроде как и не ощутил: оставался задрыгой с длинным, слишком длинным, как считала мама, языком, который по-прежнему опережал здравую осторожность, и потому Гуревич по-прежнему влипал в самые дикие истории и сшибался с самыми дикими людьми, из столкновений выходя со значительными убытками – как физического, так и морального свойства.

Это касалось и пациентов.

За все годы «скорой езды» на своей подстанции Гуревич заработал одну-единственную благодарность. Зато стоила она многих алмазов в каменных пещерах, как поётся в известной всем арии индийского гостя.

Вообще, страшно вспомнить те бобины километров, которые Гуревич наматывал по вызовам за годы своих дежурств на скорой. Бывало, вызов поступал откуда-то с чёртовых куличек, и в зависимости от пробок, погоды и прочего общественного фактора скорая добиралась к пациенту слишком поздно.

В таком плотном рабочем режиме немалое значение имеет личность и характер твоего напарника. Колючий, языкатый и неудобный Гуревич в разные годы ездил с разными фельдшерами. Когда ездишь с фельдшером-мужиком, он носит за тобой сумку. Нелёгкую, между прочим, сумку. Её вытаскивают из «сумочной» на подстанции, а после возвращения бригады с вызова заносят обратно. Сумка должна быть под постоянным присмотром – там внутри много чего привлекательного для наркоманов и прочей швали. Поступает вызов, доктор садится в машину, а фельдшер бросается за сумкой, вытаскивает, грузит в карету – поехали! Работа у фельдшера такая, ничего не попишешь. Гуревич, будучи салагой, и сам натаскался достаточно.

Тем днём они поругались с фельдшером Сашей. Не то чтоб до драки – так, языками зацепились, оба ершистые, с самолюбием, – бывает. И первый вызов за этот день поступил как раз с чёртовых куличек – из Рыбацкого. Соседка вызывала к очень пожилой женщине. Причина вызова: «плохо ей что-то, стонет… ну, вы доктора, вы и разберётесь». А «стонет» – это что угодно может быть, от аппендицита до инсульта.

Оба насупленные после ссоры, они сели и поехали, и до пункта вызова ехали в полном молчании (а водитель Володя, тот вообще – задумчивый угрюмец, с ним уютно было молчать). Рыбацкое в те годы ещё застроено было деревянными домами. К такому дому они и подъехали. Поднялись на крыльцо, толкнули дверь, прошли через сени в горницу. Там на тахте лежала и постанывала дородная пожилая женщина. Гуревич на музыкальное сопровождение давно не вёлся: многим больным кажется, что своё недомогание надо поярче представить: стонами, кряхтеньем, иногда и воплями – это зависит от артистизма и темперамента.

– Сумку давай, – бросил Гуревич фельдшеру через плечо.

– А ты её брал? – спросил тот.

– Нет!

– Я тоже нет.

Приплыли, понял Гуревич…

Раза три ему снились страшные сны на эту тему: приезжает он на вызов, а сумки при нём нет. И начинает он её искать под всеми столами и диванами и не находит. Ну что делать: прямо перед больной дать сейчас в морду этому жлобу Сашке? Тогда уж надо и себе заодно врезать: чего стоило на станции велеть тому сумку взять?

Так, делать нечего… Впрочем, очень даже есть чего делать.

– Одну минутку, – приятным голосом проговорил Гуревич, подбородком указав фельдшеру на дверь. Они вышли на крыльцо.

– Гоните на станцию, – говорит Гуревич, – с мигалкой гоните, как можно быстрее. Я пока тут разберусь с больной.

Он оглядел ухоженный двор, расчищенную от снега дорожку, укрытые на зиму клумбы. Если старуха сама здесь орудует, умирающей вроде ей не с чего быть. Поглубже вдохнул сырого воздуху и вошёл в дом.

– Здравствуйте, дорогая… – завёл певуче, выпрастывая руку больной из-под одеяла, по цвету лица и по пульсу определяя, доживёт ли бабка до возвращения ребят. Вид у неё был вообще-то цветущий, но такой вид и гипертония может давать. – Дорогая…?

– Катерина Фёдрна, – подсказала бабка. Женщины всегда безошибочно определяют, с кем из врачей можно завязать разговор, а кому надо отвечать, как солдат перед старшиной. – Неможется мне, доктор, прям с утречка не можется. Чтот вот здеся горит и торкается.

– Погодите, погодите, Катерина Фёдоровна. Не торопитесь. С наскоку мы вас лечить не будем, обследуем вас по полной программе. От А, как говорится, до Я. Вы не возражаете?

– Да что вы, доктор! – с удовольствием отозвалась больная. – Кто ж против этого станет возражать!

– Тогда, пожалуйста… Давайте-ка я помогу вам сесть… вот так. Вдохните поначалу глубоко… Хорошо, не торопитесь, теперь выдохните… Отлично! Ещё разок вдохните, пожалуйста… Мы никуда не торопимся, будем основательно вас исследовать, пока мои коллеги не привезут новейшие препараты, за которыми я их послал. А между тем, для начала проверим некоторые ваши реакции для более точного диагноза.

Мысленно Гуревич мчался сейчас вместе со скорой на Петроградку, с ужасом прикидывая, сколько ему надо тут продержаться, пока ребята не обернутся. И не догадается ли старуха, что ей морочат голову?

Но старуха, наоборот, с каждой проверкой впадала всё в большую в эйфорию. Гуревич поднял её с тахты, велел одеться потеплее и «по-спортивному», так как некоторые специальные проверки, которые он намерен сейчас ей предложить, проходят только в стационарах, и в высшей степени серьёзно. Помог ей натянуть бриджи, сам обул её квадратные ступни в валяные тапочки. Бережно натянул на неё тёплую кофту.

Старуха расцветала на глазах…

Тут нет ничего удивительного: эффект воздействия врача на пациента давно известен. Доброе слово врача воскрешает умершего Лазаря, грубое и безжалостное обращение может вогнать пациента в гроб. Это вовсе не значило, что старуха – симулянтка. У неё с утра действительно могло что-то болеть, настроение могло быть поганым – с внуком поругалась, голова разболелась. Решила, что на подступах – инсульт-батюшка. Ну и попросила соседку вызвать скорую. А дальше… пока скорая добиралась, маленько её отпустило, а тут ещё доктор такой душевный попался, такой поможливый и внимательный, хоть и молодой. И руки тёплые, он их у печки отогревал – не то что иные торопливые хмыри: лезут с холоду лапать своими ледорубами. И как же он старательно все-все прощупал-проверил! И вроде все в нутре, в глубине, что шкворчало и жгло, как-то само утихло, отпустило… Так ведь хороший доктор – он знает, как проверять больного. Он и сам сказал, что проверит все-все, до последней жилочки! И главное, разговаривает так умно, все объясняет, хотя слова непонятные медицинские…