Потом она лежала, прижавшись щекой к мокрой подушке, хлюпая носом и нервными движениями натягивая одеяло выше, еще выше – чуть ли не на макушку. В какие-то моменты ей хотелось умереть и в то же время страстно хотелось жить, чтобы иметь возможность отомстить – за все: за свои слезы, за ужасающее чувство унижения, за то, что она лежит, скорчившись и подобрав ноги, за то, что судьба оказалась к ней так несправедлива.

Потом она впала в подобие оцепенения и лежала, ни о чем не думая и бесцельно водя пальцем вдоль шва на пододеяльнике. В соседнем кабинете часы пробили девять, потом десять, потом одиннадцать. Соня несколько раз подходила к двери спальни, покашливала и удалялась, не смея войти.

«Как бы я хотела убить их обеих, – вяло подумала Амалия, – и княжну, и Полину Сергеевну… Прежде всего – Полину Сергеевну».

Кое-как, путаясь в одеяле, она выбралась из кровати, подошла к зеркалу, и собственное отражение – с сухими губами, с покрасневшими глазами и растрепанными волосами – неприятно поразило ее.

«Везет же некоторым – Георгий Алексеевич хотел избавиться от жены и избавился от нее… Хотя, если он убил ее и его сошлют на каторгу, это, пожалуй, нельзя считать везением».

Амалия почувствовала прилив холодной злости, который удивлял ее саму. Он побуждал ее действовать, а не сидеть в четырех стенах и плакаться; недавнее отчаяние он, нимало не обинуясь, обзывал глупостью, которая ничуть не поможет ей избавиться от соперницы и вернуть себе мужа.

«Хотя «вернуть» – неудачное слово… Даже если он ездил в театр с этой Голицыной, это необязательно означает, что он меня разлюбил».

«Но он не сказал мне, что был с ней в театре, – тотчас же возразила паника, – и вообще ни словом о ней не упомянул».

Амалия вышла к столу, чувствуя себя как разбитое на миллион осколков зеркало, которое только вчера отражало одни прекрасные и безмятежные картины. От нее не укрылось, что горничная поглядела ей в лицо почти с испугом.

– Мне приснился ужасный сон, – сухо сказала Амалия, чтобы хоть как-то объяснить свое состояние.

После завтрака (который, впрочем, скорее смахивал на ранний обед) баронесса Корф отправилась навестить мать, с которой собиралась посоветоваться по поводу случившегося. К величайшей досаде Амалии, выяснилось, что незадолго до ее прихода Аделаида Станиславовна отправилась делать покупки, и дома остался один дядюшка Казимир, который был последним человеком на свете, у которого Амалия спросила бы совета.

Не то чтобы дядюшка был глуп как пень или даже как два пня – совсем напротив, он отличался редкой сообразительностью, но только в том, что касалось его драгоценной особы и его удовольствий. Больше всего на свете дядюшка Казимир любил хорошо поесть, со вкусом одеться и приволокнуться за женщинами. К тому же он был адски разборчив и признавал только дорогие и хорошие вещи, тонкие вина и красивые лица.

Одним словом, дядюшка жил на широкую ногу – что было бы вполне извинительно, живи он на свой счет; но в том-то и дело, что всю свою сознательную жизнь Казимир с непостижимой ловкостью заставлял остальных расплачиваться за себя. Он никогда нигде не служил, и Амалия сомневалась в том, что он был в состоянии самостоятельно заработать хотя бы копейку. Слова «служба», «труд», «обязанности» повергали дядюшку в ступор. Раньше при малейшем намеке на то, что хорошо бы ему поработать, а не сидеть на шее у своих близких, Казимир раздражался, хлопал дверью и исчезал из виду; но теперь он лишь смотрел на вас жалобными глазами, полными столь выразительной укоризны, что упреки застревали у вас в горле. Было, впрочем, еще одно слово, которого дядюшка боялся пуще огня, а именно – брак. Все, что было связано с законным супружеством, приводило Казимирчика в ужас, и он с непостижимой ловкостью избегал любых попыток своих пассий отвести себя к алтарю – а такие попытки, между прочим, предпринимались постоянно. Признаться, Амалия устала ломать себе голову над вопросом о том, какую ценность в глазах других женщин представлял этот эгоистичный, никчемный, слабохарактерный мотылек. Сама она не дала бы за него и полушки, но, увы, он как-никак был ее родственником, и с ним приходилось считаться.

Дядюшка Казимир сидел в гостиной, читая газету, и, как обычно, всем своим видом излучал благодушие. Амалия мрачно поглядела на него и, не удержавшись от соблазна, спросила, не собирается ли он жениться.

– В ближайшие сто лет не собираюсь, а потом поглядим, – парировал дядюшка, который уже привык к шуткам на сей счет. – А что случилось? – прибавил он, бросив быстрый взгляд на напряженное лицо племянницы и круги под ее глазами.

– Ничего, – поспешно ответила Амалия.

Дядюшка бросил на нее еще один внимательный взгляд и начал с толком, с чувством, с расстановкой складывать газету.

«Так я и поверил… Эге, а уж не рассорилась ли она с мужем? С ее характером она вполне может счесть, что это конец света… Люди вечно портят себе кровь из-за всяких пустяков».

– Не хочешь говорить, так не говори, – добродушно промолвил он вслух.

И тут Амалию прорвало:

– Свекровь за моей спиной сводит моего мужа с другой женщиной! Как, по-твоему, мне к этому относиться?

– Гм, – промолвил Казимирчик, еще раз перегнув газетный лист так, чтобы было удобно прочитать заинтересовавшую его статью. – Ну ты же всегда знала, что эта дама – дрянь. Так чего ты огорчаешься? Ничего хорошего от нее все равно не стоило ждать.

Тут, признаться, Амалия на мгновение утратила дар речи.

– Но мой муж… – начала она после паузы.

– Осел, если он тебя не ценит, – пожал плечами дядюшка.

– Я запрещаю вам говорить о нем в таком тоне! – Амалия сверкнула на собеседника глазами, которые от гнева сделались золотыми, но на него это не произвело никакого впечатления.

Казимирчик вздохнул и почесал бровь.

– Ну хорошо, тогда попробуем иначе, – промолвил он своим обычным благожелательным голосом. – Человек слаб. В этом мире ни на кого нельзя положиться. Всё.

Амалия жаждала утешений, искала возможности, может быть, выплакаться еще раз, услышать, что правда на ее стороне и что ее обидчики будут наказаны – а дядюшка со свойственным ему бессердечием произносил какие-то общие фразы, которые, кстати сказать, как бы между прочим обесценивали ее страдания.

– Вы совершенно не понимаете, о чем идет речь, – наконец выдавила она из себя. – Что мне делать? Она явно хочет разрушить мой брак. И эта княжна…

– Боюсь, тут я ничем не могу помочь, – промолвил Казимирчик извиняющимся тоном. – Хотя, знаешь ли, мне вспоминается история нашей дальней родственницы из рода Мейссенов – Эрменгарды Мейссен. Веке этак в шестнадцатом или семнадцатом – точнее не помню – она вышла замуж за какого-то графа, который ей изменял. Так она велела слугам схватить его любовницу, бросить ее в высохший колодец и закидать камнями. Правда, боюсь, что по нынешним временам такой способ вызовет осложнения с законом…