Стоит покопаться в том, на чем основаны эти топовые индикаторы, как история становится еще сложнее, и мы видим, каким лоскутным одеялом выглядит прогресс с точки зрения географии США. Где-то около ста лет, вплоть до 1980-х годов, богатые и бедные штаты постепенно сближались экономически, отчего неравенство регионов уменьшалось. Но начиная с 1990-х годов этот процесс пошел вспять[65]. Экономические судьбы богатых урбанизированных побережий и бедных регионов Среднего Запада и Юга стали двигаться в противоположных направлениях. Это обеспечило ясные политические последствия. На президентских выборах Трамп победил в 2 584 округах против 427 у Хиллари Клинтон, но именно эти последние обеспечивают 64 % ВВП США[66].

Похожая история случилась в Великобритании, для которой характерно самое резкое географическое неравенство в доходах между бедными и богатыми регионами из всех стран Западной Европы, что прямо повлияло на исход референдума по Брекзиту в 2016 году. Доход на душу населения в западном Лондоне в восемь раз превышает аналогичный показатель в долинах Уэльса – одного из самых лояльных к Брекзиту регионов страны[67]. В годы правления коалиционного правительства в 2010–2015 годах средний доход одного домохозяйства в Лондоне вырос на 14 %, зато в Йоркшире и Хамбере, так же активно выступавших за Брекзит, упал на 8 %.

Экономика Великобритании является пятой в мире, но у большинства ее регионов ВВП на душу населения ниже среднего по Европе, однако это затушевано непропорционально высоким благосостоянием и продуктивностью Лондона[68]. Расквартированные там СМИ и политики не имеют сведений из первых рук о происходящем за пределами богатых мегаполисов, однако доминирующие экономические индикаторы им тоже не помогают. По стране в целом совокупные и усредненные показатели дают не такую уж плохую картину. Настоящая же история творится на субнациональном уровне.

Говоря обо всем этом другими словами, видение нации в целом как принципиального и естественного носителя коллективного прогресса сегодня не всегда верно. Для кого-то прогресс ускорился, но для кого-то он вообще остановился. Статистика родилась во времена, когда современное национальное государство становилось окончательной и неоспоримой единицей политической географии, но глобализация и цифровые технологии нарушили этот ход вещей – не столько за счет снижения значимости географического положения, сколько за счет концентрации сил и ресурсов в больших городах и агломерациях. Во многих отношениях жизнь горожан Манхэттена имеет гораздо больше общего с жизнью обитателей центрального Лондона, Барселоны или Парижа, чем с жизнью американцев в глубинке Огайо. Усредненные и совокупные национальные показатели более не отражают живую реальность в той степени, что раньше.

В отдельных случаях статистические модели ушли еще дальше от жизненных ситуаций по мере того, как мировоззрение экспертов сместилось на более крупные правительственные масштабы. Введение евро означало, что финансовым регуляторам Европы стало нужно фокусироваться на экономических показателях (безработица, рост и в особенности инфляция), отражающих деятельность полумиллиарда человек. Многопрофильные организации, такие как Мировой банк или МВФ, рассматривают мировую экономику как единое целое. И вновь поверхностные индикаторы скрывают под собой частности. Одно знаменитое исследование показало, что за период 1998–2008 годов все сегменты мирового населения стали богаче, кроме двух: беднейшие не показывали вообще никакого роста, как и те, кто оказался между 75 % и 85 % спектра доходов[69]. Это разделение включает в себя множество людей из нижней половины общего списка развитых стран. Со времени финансового кризиса дела шли еще хуже: 70 % развитого мира находилось в стагнации с 2005 по 2014 год, а в Италии у 97 % домохозяйств доходы в этом периоде вообще не росли[70].

Изменения в экономической географии стали одним из ключевых стимулов возрождения национализма в XXI веке. Политическая реакция против экономической технократии была не удивительна и даже необходима, чтобы встряхнуть, разбудить демократию. Экономисты продолжали рассказывать о торговле как о позитивном феномене, что верно лишь в контексте. Это маскирует тот факт, что часть рабочих в некоторых регионах терпят от свободной торговли явные убытки, как и утверждали авторитарные лидеры вроде Трампа и Марин Ле Пен[71]. Внимательное изучение президентских выборов в США показало, насколько важную роль эти локальные очаги поражения сыграли в результате. Среди решивших гонку округов Среднего Запада, качнувшихся от Обамы к Трампу, большинство наблюдало закрытие промышленных производств прямо во время избирательной кампании[72]. Аналогично иммиграция рассматривается как позитивный вклад в средний ВВП, но это не означает отсутствие определенных сегментов местных рынков труда (в основном вокруг низко-оплачиваемых мест), страдающих из-за возросшей конкуренции[73].

Цифровые показатели, взятые в среднем или совокупно, предполагают естественные колебания благоприятных факторов. У кого-то этот год будет неудачным, а следующий – наоборот. Какой-то город может сегодня потерять рабочие места, а завтра их как-то компенсировать. Сложности появляются, когда отдельным регионам не везет постоянно, что подрывает авторитет, а не исключено и достоверность, статистики. Верхние показатели вполне могут указывать на общий прогресс в то время, как у большинства населения беда. В Великобритании с 2007 по 2015 год экономика в среднем росла на 1 % ежегодно, пока средняя заработная плата по стране падала теми же темпами весь этот период[74]. Если отдельные люди ощущают себя за пределами аналитики, даваемой экономистами и статистиками, с какой стати им прислушиваться к экспертам? Когда широкие массы населения не являются выгодоприобретателями от модели социального и экономического прогресса и страдают, весь смысл основанного на цифрах экспертного государственного управления ставится под сомнение.