Во многих обществах положительные показатели безработицы стали подобием иллюзии, которая может долго поддерживать текущую политику, но в конечном итоге ставит доверие к экономической политике под вопрос. Согласно прописным истинам экономики, если безработица низкая, то зарплаты должны расти в силу снижения предложения на рынке труда. Но если на самом деле рабочие занимаются менее престижным трудом, с сокращенной неделей, за меньшие деньги и без психологической мотивации к труду, итоговые показатели безработицы ничего не стоят. Они превращаются в форму пропаганды, которая работает в части убеждения и подтверждения, но не может претендовать на достоверное отражение положения дел.

Графики понижения уровня безработицы в Европе и Северной Америке позволили политикам продолжать выступать с хорошими новостями. В 2017 году в Великобритании был зафиксирован самый низкий уровень безработицы за последние сорок лет. Но за этими цифрами стоят более печальные истории, варьирующиеся от страны к стране. Во Франции и Италии большие массы молодежи не включены в статистику по безработице просто потому, что бросили искать работу. Великобритания избегала безработицы путем создания множества низко квалифицированных, малопродуктивных рабочих мест, в то же время испытывая стагнацию продуктивности, не виданную за последние двести лет. В Соединенных Штатах меньше мужчин ищет работу потому, что на рынке труда в целом меньше мужчин. В 2017 году доля взрослых американцев на рынке труда была самой низкой за последние сорок лет. Отчасти за это в ответе уход на пенсию поколения бэби-бума, но кроме того – болезни, инвалидность, заключения под стражу и наркозависимость.

Мираж низкого уровня безработицы является еще одним примером того, как можно разрушать представление о мире через статистику. В молодых экспертных кругах XVII столетия геометрия была последней инстанцией истины об окружающем мире. Экономика и другие общественные науки количественного толка являются ныне живущим наследием того мировоззрения. Но по мере того, как жизненные впечатления разнятся вследствие неравенства (особенно с точки зрения географии, разрыва между городом и селом), а стили жизни и общественные институты становятся более гибкими и менее управляемыми, способность инструментов из XVII века давать убедительную и связную картину прогресса более не надежна. Эксперты вольны продолжать смотреть на общество через призму статистики, но, если используемая ими классификация не охватывает ничего значимого, им незачем ожидать от публики доверия. Одним из последствий таких поползновений является рост интереса к иным, менее математическим взглядам на политику и общество.

В славные деньки 1990-х, когда мировая экономика была на подъеме и глобализация стала основой политического консенсуса свободного рынка, финансовые новаторы предложили новый рецепт процветания отдельных городов и регионов в эпоху открытых границ. Ссылаясь, в частности, на «Кремниевое болото» вокруг Кембриджского университета или на «Исследовательский Треугольник», такие гуру, как Ричард Флорида, Майкл Портер и Чарльз Лидбитер, утверждали, что героями историй экономического успеха будущего сделаются города и бизнес-кластеры, которые привлекают высокообразованных, социально раскованных работников, готовых общаться неформально и обмениваться идеями. Подобные центры инноваций чаще всего будут появляться вокруг университетов. С помощью крепких социальных связей между предпринимателями, учеными-академиками и венчурным капиталом можно было бы перейти в новую эру процветания, основанную лишь на идеях и воображении. Возникла идея об «экономике знаний», сердцем которой стал бы «креативный класс» из открытых, юных выпускников с высокой мобильностью. Ключом к этому были города, университеты и прочие места скопления людей.

Данное видение не было ошибочно, но имело ограниченную применимость. Да, безусловно, с ранних 1990-х города вроде Лондона и Нью-Йорка быстро росли, как в плане благосостояния, так и населения, с побочным эффектом в виде обширных кризисов нехватки жилья. Нашлось также несколько более не промышленных городов, которые смогли позиционировать себя как «хабы» для креативности и инноваций, среди них, пожалуй, самым знаменитым был Бильбао на севере Испании, воспользовавшийся преимуществом в виде известнейшего памятника архитектуры за авторством Фрэнка Гери. Но что гуру не смогли предусмотреть (или не считали нужным), так это то, что подобные прорывы вызовут обострение ранее незаметного культурного и экономического деления, которое рассекло множество обществ Запада напополам, особенно в англоязычных странах. Растущее благосостояние городских интеллектуалов контрастировало с падающими заработками в большинстве аграрных, истощивших свой потенциал добывающих и промышленных регионов. Городам, когда-то построенным вокруг шахт, верфей и заводов, было сложно воспринимать мультикультурализм или красивую архитектуру как основу для экономической стратегии.

Когда регуляторы стали рассматривать знание и культурное разнообразие как ценные экономические активы, конфликт между столичными и провинциальными ценностями усилился, добавив к набору уже существующих моральных противоречий экономическое неравенство. Еще одно проявление данного разделения имело место между выпускниками и не выпускниками. Это противоречие существовало в американской политике с 1960-х годов и ныне в какой-то степени определяет электоральное распределение, при котором демократы держат за собой побережья, большие города и наукограды, а республиканцы в той или иной мере доминируют во всем остальном. Однако похожее разделение в итоге появилось во множестве европейских стран по мере деиндустриализации.

География референдума 2016 года по выходу Великобритании из ЕС наглядно показала: не считая Шотландии и Северной Ирландии, зонами с большинством против отделения оказались крупнейшие города (Лондон, Манчестер, Лидс, большая часть Бирмингема), высокотехнологичный бизнес-кластер вдоль долины Темзы и небольшие университетские города (Норидж, Лестер, Эксетер, Оксфорд, Кембридж). Однако почти вся остальная Англия проголосовала за отделение. Еще одним фактором, обостряющим конфликты в Великобритании и США, стало то, что они делят общество практически пополам, поскольку примерно 50 % молодежи там получает высшее образование, а другие 50 % – нет. В последующие годы, когда все внимание политиков сосредоточилось на развитии «конкурентных преимуществ» больших городов, университетов и бизнес-кластеров, демократические протесты и угрозы вызвали новый интерес к жизням тех, кто оказался исключен из данной – преимущественно урбанистической – модели прогресса.

То, как мы относимся к сведениям от экспертов, в том числе статистике, определяет и то, какую жизнь мы выбираем и как ее воспринимаем. Привилегированная часть общества, для которой социальный и экономический прогресс все еще остается реалистичной перспективой, включает множество людей, живущих за счет производства экспертных данных – в том числе это государственные служащие, ученые, бизнес-консультанты и финансисты. Научная модель общества, заложенная Граунтом и Петти, продолжает обеспечивать для большинства из них приемлемую картину мира, которая затем транслируется изданиями вроде «New York Times» или «The Economist». Но как же остальные? Какого рода перспективы и анализ оказываются за пределами экспертного взгляда через призму средних и совокупных показателей? И как нам понять, что это нечто большее, чем просто ложь?