Есть еще одна проблема, стоящая перед статистикой сегодня. Выражаясь абстрактно, она заключается в следующем: статистика доказала свою высокую эффективность в определении числа человек, входящих в некую категорию, но показала себя куда слабее в измерении того, как интенсивно что-либо влияет на них или их чувства. Статистика предполагает размещение людей по категориям, определенным экспертами, как то «трудоустроен – безработный», «консерватор – лейборист», «женат – холост». В оригинальном случае Граунта все было четко. Довольно легко определить, заслуживает кто-то галочки в графе «умер» или в графе «жив». Но в других случаях культурные и экономические изменения стали сопротивляться жестким, порой двоичным разделениям, на которых строятся статистические классификации. Идентичности сделались более сложными, а стили жизни менее предсказуемыми. Научное видение общества как физического объекта, составляемого из отдельных тел, движущихся предсказуемо, подобно шарам на бильярдном столе, стало сложнее поддерживать. Вмешиваются более хаотичные аспекты общественной жизни, которые в обычном случае статистика вынуждена не принимать во внимание.

Взять, к примеру, ситуацию с опросами общественного мнения. Последние несколько лет социологи терпели с ними масштабные, постыдные неудачи, особенно в Великобритании, где они опростоволосились на выборах 2015 и 2017 годов, а также с референдумом по выходу из ЕС в 2016-м, хотя там ситуация была чуть лучше. Главная задача организаторов опроса – определить, кто же именно пойдет голосовать, а это существенно зависит от возраста, культурных особенностей и класса. Иными словами, проблема социологов не в том, чтобы определить чьи-то электоральные предпочтения (определить это не так уж трудно), но узнать, насколько для человека важно вообще пойти и проголосовать. По мере того как вовлеченность в политику падает, эта проблема начинает играть критическую роль в исходе выборов.

Проблема усиливается растущей сложностью получения репрезентативной выборки. Много лет организаторы опросов полагались на телефонные интервью по случайно выбранным номерам, но людям сильно надоела эта практика и многие просто вешают трубку. Невероятно, но в 1980 году на интервью по телефону откликалось 72 % вызываемых абонентов, а в 2016-м – только 0,9 %[75]. Проще всего получить выборку из тех, кто изначально имеет интерес к политике и по определению с большей вероятностью проголосует. Социологи оценивают прежние проценты явки различных групп населения, но они могут меняться в обоих направлениях. Политическая отчужденность проявляется в неявке на выборы, но если лидер кампании сумеет превратить отчужденность в гнев, то это быстро отзовется в избирательной системе. Именно это произошло в ходе кампаний Трампа и Брекзита в 2016 году и лейбориста Джереми Корбина в 2017-м, тем самым нарушив прогнозы. В ночь референдума о выходе Великобритании из ЕС первым знаком его успеха сверх прогнозов были сообщения о повышенной явке: настрой «против» ЕС был сильнее, чем «за», и это привело на участки людей, которые обычно вообще не ходили голосовать. Ситуацию изменил не только демографический охват, но и сила эмоций. В случае с Корбином большинство центров общественного мнения сильно недооценили возможную явку избирателей от 20 до 40 лет, значительно возросшую в сравнении с выборами 2015 года. Способность лейбористов мобилизовать поддержку в свою пользу, обеспеченная уличной агентурной сетью и каналами в социальных сетях, о чьем существовании эксперты зачастую не знают, оказалась фактором, который архитекторы моделей не смогли учесть.

Аналогичные сложности имеют место и в определении безработицы. Сама категория «безработный» появилась ближе к концу XIX столетия, когда стало ясно, что отсутствие работы – это не аморальность индивида, но следствие того, насколько востребован данный труд в целом по стране. Так же, как у Граунта, который когда-то стал рассматривать смерть как нечто, зависящее от определенных, математически вычисляемых закономерностей, заметных, если взять факты в совокупности, ранние исследования по безработице показали, что опасность оказаться без работы есть результат глубинных процессов, в которых индивид – лишь пассивная жертва.

С подобной точки зрения рабочая сила – это относительно однородная масса работников, ожидающая трудоустройства, с различными наборами навыков, но в конечном итоге подчиненная тем же рыночным законам спроса и предложения, как любой другой товар. И снова, рассмотрение рынка труда с точки зрения средних и совокупных показателей не всегда в помощь тому, кому не повезло потерять работу. Однако что-то реальное статистика отражает, коль скоро природа трудоустройства может быть подведена под экспертную классификацию. Самые важные и простые отличия в ней между теми, кто работает («трудоустроен»), кто в поиске работы («безработный»), и теми, кто не работает и не ищет («иждивенец»).

Эти категории более не имеют четких границ. Традиционно женщины относились к третьей категории, работая дома в роли матерей и домохозяек, но вне рынка труда. В силу экономических и культурных причин это ушло в прошлое. В результате возникают случаи, когда в обществе становится меньше «иждивенцев» (все больше женщин работают), но все еще много «безработных» (мужчинам трудно найти работу) и тому подобное. Большой проблемой, преследующей развитые капиталистические экономики, является неполная занятость, а именно, когда люди имеют какую-то работу, но ее недостаточно.

Неполно занятые не считаются «безработными», что позволяет политикам утверждать, будто статистика рынка труда выглядит позитивно, – но эти данные не отражают, сколько рабочих испытывают проблемы на новом рынке труда. Они часто оказываются на неподходящей работе, не защищенной социально, временной, с зарплатой, недостаточной, чтобы покрыть содержание дома и семьи. Это работа, которая не придает особого достоинства, чувства собственной ценности или улучшений по ходу жизни, делая индивида все большим скептиком в отношении заявлений о прогрессе и экономическом росте. Психологический ущерб от такого трудоустройства может быть велик и способен доставлять большой стресс по мере того, как люди то работают, то нет, без четких перспектив, и одним из его результатов может быть отказ от труда со ссылкой на слабое здоровье. Иногда неполная занятость проявляется в возникновении самозанятости, еще одной туманной категории, которая может маскировать факт того, что люди не в полной мере пользуются преимуществами рынка труда.

В результате глобального финансового кризиса множество правительств пошли на чрезвычайные меры в надежде вернуть своим экономикам стабильность и рост. После глубокой рецессии 2008–2009 годов многие итоговые показатели указывали на их успех. Инфляция оставалась низкой, трудообеспеченность на севере Европы и в США восстановилась, а ВВП стал расти, пусть и медленно. В какой-то степени на поверхности последствия кризиса были устранены. Но внутри дела обстояли совсем иначе. Качество рабочих мест падало, расходы на жизнь росли, правительственная поддержка сокращалась, а люди занимали все больше денег, чтобы компенсировать их нехватку. При росте повседневных расходов, превышающем рост зарплат, и попытках правительств выжимать все больше эффективности из работников госсектора, эмоциональный и физический эффект от экономической жизни становился все хуже. Уровни задолженности граждан продолжили расти, и, хотя это имеет прямое влияние на социальное и психологическое благосостояние, это никогда не считалось принципиальным показателем экономического прогресса и редко попадало в заголовки новостей[76]. Правительствам удалось восстановить экономику до здорового состояния на объективный взгляд, но очень большому количеству людей так совсем не казалось.