— Тратят драгоценное время!

— О чем они?

— Политика! — В голосе его было чуть ли не возмущение. — О ней можно говорить всю жизнь — а что-то изменится? Им что-то прибавится? Или кому-то еще? Пусть о политике говорят те, кому за это платят!

Дядя Миша чуть помолчал.

— Хотите, я расскажу историю, что вам прибавится?

— О чем вы спрашиваете, дядя Миша!

— Вы еще не слышали про Додика Маца? Нет? Это был мой сосед. Я его знал с детства. С тех пор, как он надел очки. Он примерно ваших лет.

Ну так вот — он был первый в городе абстракционист. Так его звали в горкоме партии, в том отделе, который отвечал за воспитание подрастающего поколения. Сам себя он видел драматургом.

Что такое абстракционист в то время? К Додику тогда ходили все начинающие поэты, художники, сценаристы, прозаики. Они приносили свои работы и показывали Мацу. Додик читал стихи или он смотрел на картину и вот он поднимал на поэта ледяные очки и говорил… Нет, он не говорил, он чеканил, как чеканят монету:

— Ну и что? — Это значило, что в работе нет ничего нового, оригинального, а искусство, он говорил потом, оно как физика: в нем можно только открывать. Его "Ну и что?" плюс ледяные очки знала вся Одесса, а я видел эти сценки в его квартире, потому был его сосед и заходил к его маме посоветоваться насчет здоровья.

Или он говорил:

— А что?.. Это… — Тут Додик снимал очки и протирал глаза.

Мац был тогда самый большой культурный авторитет в Одессе. Его вызывали в горком и спрашивали:

— На что вы толкаете молодежь? На какие-такие открытия? На тлетворный западный абстракционизьм? — Тогда в партийных кругах было модно произносить это слово с мягким знаком — как Хрущев.

Додик Мац картавил. Он отвечал:

— Какой абстъакционизм? Ъебята ищут! Одни находят, дъугие нет. Я им помогаю опъеделиться.

— Вы бы лучше помогали нам, — говорили в горкоме, — хотя мы уже давно и навсегда определились. А их и так найдут.

Додик рабатал в парке, в отделе культуры каким-то методистом. Его зарплаты хватало на две порции гречневой каши.

Но у Додика была героическая мама. Она была старая комсомолка, в годы войны она держала в Бердянске антифашистское подполье и была потом награждена орденом и каждый год медалями. Мина Давыдовна работала в аптеке, имела что-то к зарплате как подпольный ветеран и воспитывала без мужа троих сыновей. Вот вам еще пример ее героизма.

Они жили в коммунальной квартире на Пушкинской, на втором этаже. В коммуналку вели мраморные ступени. Они были сильно побиты, эти ступени — еще, может быть, с 18-го года, когда из квартиры выносили куда-то рояль и другую тяжелую мебель или втаскивали пулемет, чтобы поставить на подоконнике. Или просто стукали прикладом винтовки: тоже память!

Мацы занимали большую комнату с окнами на Пушкинскую, с миллионом книг Додика и большим балконом, в котором провалился пол. В ней жили то Додик с мамой, то они и семья младшего сына из четырех человек (тогда комнату разгородили стеной), то старший сын ссорился с женой и переходил к ним на целый месяц, то на них сваливался какой-то родственник из Бердянска… А сколько было гостей летом! Они приезжали ради моря и фруктов, и Мина Давыдовна, старая комсомолка, всех принимала.

— Миша, — встречала она меня на улице, — вы не возьмете к себе молодую пару москвичей на несколько ночей? У меня на сегодня шестнадцать человек на одну комнату, а кровати всего две и три раскладушки.

Лицо у нее было всегда измученное, как будто немецкая оккупация еще не кончилась, но вот героического было уже совсем мало.

Я сказал, что в коммуналку вели мраморные ступени. Там до революции

жил какой-то богатый немец — в семи, кажется, комнатах, с прихожей, как зал, и еще была комната для прислуги. Немец оставил по себе, кроме квартиры, еще память: в трех комнатах подряд у него на стенах были большие барельефы на тему жизни как она есть. Я видел их все. На первом молодой человек в камзоле и треуголке объясняется в любви юной девушке в капоре. Ну, Карл и Гретхен под столетними липами… На втором — он откуда-то пришел, а она, уже в домашнем чепце, сидя возле колыбельки, протягивает ему для поцелуя маленького сына… На третьем барельефе они же, но уже старые, — он все в той же треуголке, — сидят у могилы на кладбище, а рядом с ними только большая собака, у которой голова высовывалась в комнату, но ее отломил, верно, все тот же винтовочный приклад. Или срубили саблей, как буржуазный пережиток.

Революция разделила эту грустную историю на три семьи. В одной — радовались молодой любви. В другой — что супруги уже имеют сына. Третьим — это как раз были Мацы — достались старость, кладбище и собака без головы.

Но это, конечно, не все. В прихожей (которая как зал) послереволюционные новоселы сразу же построили фанерную кухню, покрасили в темно-зеленый цвет, поставили шесть столиков, к каждому провели свою лампочку, принесли примусы и керогазы. Столиков — шесть, шкафчиков — шесть, примусов — шесть, веников — тоже шесть, водопроводный кран — один. Тут варят борщ, тут — уху, здесь — жарят котлеты, здесь — пекут синие… Если бы тот немец вошел в эту кухню, он бы сразу умер. Он бы просто задохнулся.

И ватерклозет, понятно, был один, но в нем висело шесть лампочек.

Что вам сказать? За такие фанерные кухни в Гражданскую, говорят, положили 8 миллионов человек…

Дядя Миша какое-то время сидит молча, но брови и морщины на его лбу совершают какой-то танец и плечом он пожимает — это он что-то еще домысливает, договаривает…

— Что вам сказать? — снова подает он голос. — Тот немец бы, наверно, умер. А люди жили! Что им оставалось?

У Додика начался вопрос с девочками, — продолжает старик. — Он решался тогда — решался? — на улице, у парадного подъезда, когда молодые люди стоят рядом и всю ночь разговаривают о писателе Толстом или о поэте Лермонтове. В доме это делать нельзя, потому что там спит мама, которой утром на работу.

А как жениться? Карл Маркс об этом не успел подумать, он был занят "Капиталом" и "Манифестом". Ждать, когда у основоположников дойдут наконец руки до супружеской постели? Что говорить — даже Райкин выступал на эту тему. Кто смеялся, а кто и качал головой…

Додик таки женился, и молодые жили то у