прочим, он дерзко отвечает: «Что ж, коли эта гостиница вам не по вкусу,
aliud tibi quaeras diversorium[146], извольте приискать себе другую», а посему объявляю: если моя книга вам не по нраву, извольте читать что-нибудь другое. Я не слишком-то дорожу твоим мнением, так что иди своей дорогой, и пусть будет не по-твоему и не по-моему, во всяком случае, если мы оба так поступим, подтвердится справедливость слов, сказанных Плинием Младшим Траяну: «Любое творение ума не захватывает, если только этому не посодействовала какая-нибудь причина, повод, обстоятельство или поддержка какого-нибудь покровителя»[147]. Если ты и некоторые подобные тебе станут меня хулить и изничтожать, то ведь не исключено, что другие будут меня одобрять и расхваливать, как уже и прежде бывало (
Expertus loquor [Я изведал это на собственном опыте]), так что могу повторить сказанное в подобном же случае Джовьо[148] (
absit verbo jactantia [да не покажется это бахвальством],
heroum quorundam, pontificum, et virorum nobilium familiaritatem et amicitiam gratasque gratias, et multorum bene laudatorum laudes sum inde promeritus[149] [но меня удостоили близкой дружбой прославленные военачальники, первосвященники и аристократы, и я снискал их благосклонность наряду с похвалами многих знаменитых людей], но, пользуясь уважением некоторых весьма достойных людей, я в то же время был и, вероятно, буду поносим другими. Я могу в некотором смысле отнести к моей книге слова, сказанные некогда Пробием о сатирах Персия{108}:
editum librum continuo mirari homines, atque avide deripere coeperunt[150] [при первом их появлении читатели ими восхищались, но в то же время рьяно выискивали в них недостатки]. Так вот первое, второе и третье издания моей книги разошлись мгновенно, читались с увлечением, и при этом, как я уже говорил, одни ее хвалили, но не слишком, зато другие презрительно ее отвергали. Но ведь то же самое выпало и на долю Демокрита:
Idem admirationi et irrisioni habitus[151] [Им восхищались, но над ним в то же время и глумились]. Таким же был и удел Сенеки — этого повелителя ума, учености и критики,
ad stuporus doctus[152], человека поразительной учености, наилучшего, по мнению Плутарха, из всех греческих и римских писателей, «прославленного исправителя порока», как именовал его Фабий[153]{109}, и «трудолюбивого всеведущего философа, писавшего так возвышенно и прекрасно», — ведь даже и он не мог угодить всем пристрастным сторонам и избежать порицания. А как его хулили Калигула[154]{110}, Авл Геллий, Фабий и даже сам Липсий — его главный защитник! Тот же Фабий считал, что
In eo pleraque pernitiosa [Большая часть писаний Сенеки вредна], что у него много ребяческих рассуждений и сентенций,
sermo illaboratus, а язык не отделан и зачастую слишком неряшлив и неточен; грубый с затасканными оборотами язык, присовокупляет А. Геллий,
oratio vulgaris et protrita, dicaces et ineptae sententiae, eruditio plebeia [избитые, банальные мысли, натянутые, вздорные сентенции, плебейская ученость].
In partibus spinas et fastidia habet [некоторые из его писаний чересчур, по мнению Липсия[155], замысловаты и вызывают отвращение], а что до остальных его сочинений и в особенности посланий
, aliae in argutiis et ineptiis occupantur, intricatus alicubi, et parum compositus, sine copia rerum hoc fecit [некоторые из них переполнены ненужными подробностями, а порой слишком запутаны и растянуты, и все это при отсутствии сколько-нибудь значительного содержания]; следуя манере стоиков, он
parum ordinavit, multa accumulavit, беспорядочно нагромождает тьму различных вещей, и ему недостает стройности изложения. Если уж Сенеку и многих других прославленных людей подвергали такому бичеванию, на что же тогда могу рассчитывать я? Могу ли тогда я, который
vix umbra tanti philosophi [едва ли осмелюсь считать себя тенью столь великого философа], надеяться угодить? По мнению Эразма, «нет человека столь совершенного, который был бы способен удовлетворить всех, за исключением писателей древности, почитаемых за давностью и пр.»[156], но, как я показал сейчас на примере Сенеки, и это бывает далеко не всегда, как же я избегну подобной участи? Таков уж обычный удел всех писателей, внушаю я себе, и мне следует быть к этому готовым; ведь я не ищу похвал,
non ego ventosae venor suffraggia plebis[157] [и не охочусь совсем за успехом у ветреной черни]; но все же,
non sum adeo informis [написанное мной не столь уж отвратительно], и мне не хотелось бы, чтобы меня поливали грязью[158]{111}.
Laudatus abunde,
Non fastiditus si tibi, lector, ero[159].
[…не славы прошу — снисхожденья:
Лишь бы читатель меня, не заскучав, дочитал.]
Я страшусь осуждения людей достойных и предоставляю свои труды на их снисходительный суд,
et linguas mancipiorum
Contemno[160].
[Но я презираю хулу рабов.]
А что до злобной и грубой клеветы, насмешек и выдумок всяких критиканов и хулителей, то это для меня все равно что собачий лай: я им спокойно пренебрегаю; а всех прочих презираю. А посему что я сказал, pro tenuitate mea [по мере своих слабых сил], то и сказал.
И все же мне хотелось бы, будь это в моей власти, исправить кое-что относящееся к манере изложения предмета этой книги, кое в чем повиниться, deprecari [попросить прощения] и по зрелом размышлении дать доброжелательному читателю необходимые пояснения. У меня вовсе не было намерения писать по-английски, предавая тем мою музу на поругание{112}, и разглашать на нем secreta Minervae [тайны Минервы], я хотел изложить все более сжато на латыни, будь у меня только возможность это напечатать. Любой гнусный памфлет наши корыстные английские книготорговцы встречают с распростертыми объятьями; они печатают все, что угодно,
cuduntque libellos
In quorum foliis vix simia nuda cacaret{113}
[и отшлепывают памфлеты на такой бумаге,
Какой и голая обезьяна не стала бы подтираться];
но с латынью они не желают иметь дело. В этом одна из причин, которую Николас Кэр{114} приводит в своей речи по поводу малочисленности английских писателей: многие из них, находясь в расцвете таланта, преданы забвению, не подают признаков жизни и погребены в нашей нации[161]. Другой главный изъян моей книги состоит в том, что я не