Как и я сам.

За стеной мама ругается с Джуд. Их перебранка становится все громче. Сейчас мне уже кажется, что сестра ненавидит маму даже больше, чем меня.

Мама: Джуд, успеешь побыть взрослой, когда повзрослеешь.

Джуд: Да я всего лишь губы накрасила.

Мама: Не надо краситься помадой, и раз уж мы начали, то скажу, что и юбка слишком короткая.

Джуд: Тебе нравится? Сама сшила.

Мама: Надо было шить длиннее. Посмотри в зеркало. Неужели ты действительно хочешь быть такой?

Джуд: А какой же еще? К твоему сведению, там в зеркале не кто-то другой, это и есть я!

Мама: Меня пугает, что ты стала такой буйной. Я тебя не узнаю.

Джуд: Да я тебя тоже не узнаю, мама.

Мама действительно в последнее время ведет себя странновато. Я тоже замечал. Например, остановится на красном светофоре и сидит, как будто ей лоботомию сделали, даже после того, как он переключается на зеленый, пока все вокруг не начнут ей сигналить. Или говорит, что будет работать в кабинете, но шпионские вылазки показывают, что она на самом деле просматривает старые фотки, которые притащила с чердака.

А сейчас у нее внутри галопом скачут кони. Мне их слышно.

Сегодня они с Джуд собрались в город, типа женская прогулка, в надежде, что между ними что-то наладится. Но начало уже плохое. Раньше в такие дни папа пытался повести меня играть в мяч, но потом сдался, после того случая, когда я весь футбольный матч смотрел на трибуны, а не на поле, зарисовывая лица зрителей на салфетках. Или, может, это был бейсбол.

Бейсбол. Топор. Говнотопор.

Джуд стучит в мою комнату, как из пулемета, и даже не дождавшись, когда я ей разрешу войти, распахивает дверь. Мама, видимо, победила, потому что сестра смыла помаду и надела цветной сарафан до колена, это одна из бабушкиных моделей. Она похожа на павлиний хвост. Волосы спокойные, как мирное желтое озеро вокруг головы.

– Ты в кои-то веки дома. – Джуд как будто искренне рада меня видеть. Она опирается о косяк. – Если бы мы с Брайеном тонули, ты кого бы стал спасать первым?

– Тебя, – отвечаю я, радуясь, что она не задала этот вопрос вчера.

– А если папа и я?

– Я тебя умоляю. Тебя.

– А если мама и я?

– Тебя, – говорю я после паузы.

– Ты не сразу ответил.

– Сразу.

– Нет, далеко не сразу, нуда ладно. Я заслужила. Ты спрашивай.

– Маму или меня?

– Тебя, Ноа. Я всегда буду спасать первым тебя. – Глаза у нее как ясное небо. – Хотя вчера ты мне голову чуть не отрезал, – с улыбкой говорит сестра. – Но это ничего. Я признаю. Я была ужасна, да?

– Да как бешеная.

Она корчит безумную рожу, выпучив глаза, и даже в таком настроении я начинаю смеяться.

– Знаешь, – говорит она, – эти девчонки нормальные, но такие обычные. Скучно… – Джуд начинает нелепо скакать через всю комнату, изображая балерину, а потом запрыгивает на кровать и прижимается ко мне. Я закрываю глаза. – Сколько времени-то прошло, – шепчет она.

– Очень много.

Мы дышим, и дышим, и дышим в унисон. Джуд берет меня за руку, и я вспоминаю о том, что выдры спят на воде, точно так же держась друг за дружку, чтобы ночью не расплыться в разные стороны.

Через какое-то время она поднимает кулак. И я тоже.

– Раз-два-три, – одновременно говорим мы.

Камень/ Камень

Ножницы/ Ножницы

Камень/ Камень

Бумага/Бумага

Ножницы/ Ножницы

– Да! – восклицает Джуд. – Ничего не пропало! – Она подскакивает на ноги. – Посмотрим сегодня канал про животных? Или кино? Ты можешь выбрать.

– Хорошо.

– Я хочу…

– Я тоже, – соглашаюсь я, зная, что она скажет. Я тоже хочу, чтобы мы снова были «мы».

(ПОРТРЕТ, АВТОПОРТРЕТ: Брат и сестра на качелях-доске с завязанными глазами.)

Джуд улыбается и дотрагивается до моей руки.

– Не грусти, – говорит она это так тепло, что цвет воздуха меняется. – Вчера прямо через стену чувствовалось.

В раннем детстве еще хуже было. Если кто-то один из нас начинал реветь, то и другой плакал тоже, даже если находиться на другом конце города. Мне казалось, что это уже прекратилось.

– У меня все хорошо, – говорю я.

Сестра кивает.

– Тогда до вечера, если мы с мамой друг друга не поубиваем. – Она салютует и убегает.

Я не знаю, как такое возможно, но возможно: всякий раз, когда смотришь на картину, она одновременно такая же и совершенно другая. Вот и между нами с Джуд так же.

Через какое-то время я вспоминаю, что сегодня четверг, то есть в ШИКе рисунок с натуры, а это значит, что мой домашний арест заканчивается. Да и вообще, почему я должен сидеть взаперти из-за того, что Брайен говнотопор – качок и всеобщий любимчик, обмазан тормозной жидкостью и ему нравятся отстойные девицы вроде Кортни Баррет?

Мой мольберт и скамеечка оказываются на том же месте, где я оставил их на прошлой неделе. Так что я устраиваюсь, убеждая себя, что важно лишь поступить в ШИК и ничего иного, а до конца лета я буду общаться с Джуд. И Шельмецом. И ходить по музеям с мамой. Брайен мне не нужен.

Преподаватель начинает урок – сегодня у нас новая модель-девочка – и рассказывает про позитивное и негативное пространство, о том, что показать форму можно, нарисовав пространство вокруг нее. Я раньше такого не делал и всецело погружаюсь в упражнение, сосредоточившись на том, чтобы выявить модель, показав то, чем она не является.

Но во время второй части урока я сажусь спиной к стене и начинаю таким вывернутым способом рисовать Брайена, хотя и обещал этого не делать. Но я не могу сдержаться. Он во мне, и его надо выпустить наружу. Я делаю один набросок за другим.

Я всецело на этом сосредоточился и не заметил, что ко мне кто-то идет, пока не перегородили свет. Я удивленно отшатнулся, изо рта вырвался какой-то стыдный искаженный звук, когда мой мозг сообразил, что передо мной предстал он, Брайен. У него с собой нет ни рюкзака с метеоритами, ни магнитных граблей, а это значит, что он пришел так далеко за мной. Снова. Я стараюсь, чтобы радость осталась на изнанке лица.

– А я ждал сегодня утром, – говорит он и облизывает нижнюю губу так нервно, так безупречно, что мою грудь до глубины пронзает боль. Он бросает взгляд на альбом. Я быстро переворачиваю лист, чтобы он себя не увидел, затем встаю, жестом показывая, что лучше вернуться в лес, чтобы нас не услышали в классе. Я прячу скамейку и мольберт, изо всех сил надеясь, что ноги не подкосятся, или же, наоборот, не пустятся в пляс.