Хохоча и молотя ногами, Кэролайн попыталась ускользнуть – надо признаться, однако, что она не так уж старалась.

Солнце клонилось к горизонту, когда они преодолели последний подъем и увидели огни дома на ранчо, поблескивающие внизу. Кэролайн обгорела на солнце, непривычным было ощущение от платья, надетого без нижней сорочки. На губах был привкус воды. Ее запах остался у обоих на коже и волосах. Они занимались любовью на берегу ручья, и томление еще наполняло все ее тело теплом и тяжестью. Внезапно она поняла, что совсем не хочет возвращаться домой. Ей хотелось, чтобы вечно длился этот день, чтобы они с Корином снова оказались в этом тенистом уголке, продолжали любить друг друга, ни о чем не думая и ни о чем не тревожась. Будто прочитав ее мысли, Корин натянул вожжи, остановил лошадь и посмотрел на их дом, а потом повернулся к ней.

– Ну что, хочешь домой? – спросил он.

– Нет! – горячо воскликнула Кэролайн. – Я… я хотела бы, чтобы каждый наш день был похож на этот. Он был просто восхитителен!

– Согласен с тобой, любимая. – Корин взял ее руку и поднес к губам.

– Обещай, что мы снова там побываем. Я не желаю приближаться к дому ни на дюйм, пока ты не пообещаешь мне это.

– Пора домой! Ночь скоро наступит… но я обещаю тебе, что мы снова туда съездим. Мы можем ездить туда когда захотим, – мы будем ездить туда, и у нас впереди еще множество таких дней, как сегодня. Клянусь тебе.

Кэролайн видела только силуэт Корина в синем мерцании ночи, она уловила отблеск его глаз, очертания улыбающегося рта. Протянув руку, она коснулась его щеки.

– Я люблю тебя, – просто сказала она.

Покачивая поводьями, лошадь начала ленивый спуск вниз, к деревянному дому, и с каждым ее шагом Кэролайн ощущала, как в душе растет смутное предчувствие. Она смотрела на темную долину впереди – и вдруг поняла, что боится: боится, несмотря на клятву Корина, что не будет в их жизни такого же счастливого и беспечного дня, как тот, что только что прошел.

…вперив

Притворный взор в расплывчатую книгу:

И если дверь приоткрывалась, жадно

Я озирался, и сжималось сердце,

Упорно веря в появленье «гостя»…

Сэмюэл Тейлор Колридж. Полуночный мороз[10]

Я стараюсь вспомнить что-нибудь хорошее о Генри. Возможно, мы должны ему хотя бы это, ведь мы-то выросли и стали взрослыми, проживаем свои жизни, влюбляемся, разочаровываемся. Он любил загадывать глупые загадки, а мне нравилось их слушать. Бет всегда была добра, таскала меня за собой, во всем помогала, но ее даже в детстве отличала серьезность. Однажды я так хохотала над загадками Генри, что чуть не описалась – от страха, что это вот-вот случится, я оборвала смех и вприпрыжку понеслась в туалет, зажимая кулак между ног. Где оказался Моисей, когда погасла свеча? В темноте. А почему у слона глаза красные? Чтобы прятаться в клубничке. Три да три – что получится? Дырка. Сколько яиц можно съесть натощак? Только одно – первое. Зачем охотник носит ружье? За плечами. Каким станет гнедой конь, если его искупать? Мокрым. Он мог продолжать это часами, и я пальцами прижимала щеки там, где мышцы сводило от смеха.

Как-то – мне тогда было лет семь – он принялся загадывать свои загадки. Помню, это была суббота, остатки завтрака еще не убрали со стола. Погода стояла солнечная, но прохладная. Большие окна, выходящие на террасу, были распахнуты, через них в комнату проникал свежий воздух, довольно холодный, так что у меня мерзли икры. Я не смотрела, чем там занят Генри, когда он разразился своими шутками. Мне было не до наблюдений. Я просто подбежала и слушала, клянча, как только он замолкал: Скажи еще! – Что это: на окне сидит, по-французски говорит? Француз. На каких деревьях вороны обычно сидят в дождь? На мокрых. Он подвинул к себе банку с бисквитами и занимался тем, что склеивал попарно плоские бисквиты, промазывая их толстенным слоем английской горчицы. Ужасно жгучая была эта горчица мерзкого химического цвета, Клиффорд любил есть с ней сосиски. Вот тебе и на, попыталась, называется, вспомнить о мальчике что-то хорошее. А вспомнила вот это.

Мне в голову не пришло спросить, зачем он это делает. Мне было невдомек, куда и зачем мы с ним идем. Генри завернул бисквиты в салфетку, сунул в карман. Я бежала за ним по лужайке, как ручная обезьянка, и требовала еще смешных загадок. Мы направились на запад – не на юг, в лес, а в долину, обошли ее по краю и наконец добрались до лагеря Динни. Генри нырнул в какую-то яму, поросшую высокой травой, присел на корточки и меня потянул за собой. Мы спрятались за пенной дурманящей стеной цветущего купыря. Только тогда я додумалась шепотом спросить: Генри, а что ты делаешь? А почему мы прячемся? Он велел мне заткнуться, и я повиновалась. Наверное, мы играем в шпионов, подумала я. Стараясь не шуметь, я осматривалась, проверяла, нет ли подо мной крапивы, муравьев, шмелей. Дедушка Динни сидел на раскладном стуле рядом с их видавшим виды белым домом-автофургоном. Шляпа надвинута на глаза, руки сложены, пальцы под мышками. Мне кажется, он спал. От крыльев носа к уголкам рта сбегали глубокие темные морщины. Собаки дремали по обе стороны от него, положив морды на лапы. Два колли, черные с белым, Дикси и Файвер. Нам не разрешалось гладить их, пока дедушка Флаг не позволит: Им палец в рот не клади, отхватить могут.

Генри швырнул свои сэндвичи через кусты. Собаки моментально вскочили, но, учуяв бисквиты, не стали лаять. Они моментально слопали бисквиты вместе с горчицей. Я затаила дыхание. Мысленно я взывала: Генри!

Дикси издала отрывистый звук, будто кашлянула, потом чихнула, положила морду на лапу, а второй лапой начала неистово ее тереть. Скосив глаза к носу, она чихала, трясла головой, скулила. Генри прикусил пальцы, глаза у него сияли, лучились весельем. Он прямо весь светился. Дедушка Флаг проснулся и тихонько успокаивал собак. Поглаживая Дикси, он внимательно всматривался в ее морду, а она шумно дышала и отфыркивалась. Файвер отбежал в сторону, и его вырвало мерзкой желто-зеленой гадостью. Генри, зажимая рот кулаком, всхлипывал от смеха. Я корчилась от жалости к собакам, от чувства вины. Я хотела вскочить и закричать: Это не я! Я хотела исчезнуть, броситься со всех ног к дому, но осталась сидеть на корточках, покачиваясь, уткнув лицо в колени.

Но самое ужасное случилось, когда мне наконец было позволено встать и уйти оттуда. Меня ущипнули за руку, чтобы я поднялась, и не прошли мы и двадцати шагов, как появились Динни и Бет. Джинсы у обоих были мокрыми от росы, у Бет в волосах застрял зеленый листик.

– Чем вы тут занимаетесь? – спросила Бет.

Генри мрачно зыркнул на нее.

– Ничем, – ответил он. Ему удалось все свое презрение вложить в одно слово.

– Эрика? – Сестра серьезно смотрела на меня, пытаясь понять, как я могла оказаться здесь с Генри и почему у меня виноватый вид. Как будто я их предала. Но где же были вы, почему без меня? – хотелось выкрикнуть мне. Это они бросили меня. Генри смерил меня хмурым взглядом и дал тычка.