Думая о своем будущем, он видел себя не портретистом, а скорее пейзажистом. И весь мир невольно воспринимал как непрерывно меняющуюся чреду пейзажей.

* * *

В Успенском храме шел братский молебен. В полумраке у мощей преподобного Корнилия около тридцати монахов в черных рясах, мантиях и клобуках пели:

— Пско́во-Пече́рская оби́-и-и-и-тель, и́здавна сла́вная чудеса́ми ико́ны Богома́терней, мно́гия и́ноки Бо́гови воспита́…

Молебен возглавлял наместник монастыря архимандрит Мисаил. Плотного телосложения, с густой окладистой бородой и насупленными черными бровями, он имел вид грозный и устрашающий. Высоким тенором, совсем не соответствовавшим его внушительной фигуре, он возглашал:

— Преподо́бие отче наш Корни́лие, моли́ Бо́га о нас.

И разноголосый монашеский хор подхватывал:

— Преподобие отче наш Корнилие, моли Бога о нас.

После братского молебна началась полунощница, затем часы и Божественная Литургия.

Володя, воспитанный в церковной семье, к своим шестнадцати годам хорошо знал богослужение, мог без ошибок читать по-славянски. И отстоять несколько часов в храме было для него не в тягость. Но после ночи в поезде он чувствовал себя уставшим, и в какие-то минуты его так сильно клонило в сон, что он терял ощущение реальности. Тем не менее Литургию отстоял до конца.

Когда после целования креста он вышел из полумрака храма, его ослепил снег, искрящийся на ярком солнце. Все вокруг преобразилось, и все цвета стали теперь необыкновенно яркими: дом наместника — насыщенно зеленым, здание по правую руку — багровым, Успенский храм — шафраново-желтым, звонница рядом с ним — снежно-белой, купола над храмом — темно-синими, а звезды на куполах — сияюще золотыми. Было уже не так холодно, как ночью, но после нескольких часов пребывания в храме морозный воздух приятно взбадривал.

* * *

Отец Платон жил «на горке», куда вела узкая крутая лестница, начинающаяся прямо за Успенским храмом. Володя решил сначала подняться туда налегке, убедиться в том, что иконописец на месте, а потом сходить к привратнику за чемоданом.

Наверху, возле высокой белокаменной крепостной стены, окружавшей монастырь, располагался небольшой деревянный дом, а рядом — такого же цвета бревенчатый храм с высоким шатром. Володя поднялся на крыльцо дома и постучал в дверь.

Ему открыл человек выше среднего роста, в сером подряснике, подпоясанном кожаным ремнем, и лаптях. Глаза у него были глубоко посажены и смотрели на юного посетителя внимательно, испытующе. Губы обрамлены короткими усами и густой длинной бородой. Волосы вьющиеся, длинные, зачесанные назад.

— Благословите, — сказал Володя.

— Бог благословит, — отец Платон осенил его широким крестным знамением.

— Я от отца Виталия.

Володя вынул из кармана и протянул отцу Платону сложенный вчетверо лист бумаги, исписанный мелким почерком.

— Проходи, раздевайся, — сказал отец Платон и, подойдя к окну, начал внимательно читать письмо.

Володя снял пальто.

Внутри дом оказался довольно просторным, с большими окнами, возле которых размещались столы и мольберты. На мольбертах — недописанные иконы, а на столах — книги и альбомы, стаканы с кистями, баночки с красками разных цветов. Посреди дома стояла большая русская печь. Она была сильно натоплена.

— А доски где? — спросил отец Платон, дочитав письмо до середины.

— Они у привратника. Я схожу, принесу.

— Погоди, дочитаю.

Отец Платон дочитал письмо и снова испытующе посмотрел на Володю:

— Так ты хочешь учиться иконописанию?

— Да, очень хочу.

— И сколько ты тут пробудешь?

— Десять дней.

— И за десять дней ты хочешь научиться иконы писать?! Да для этого десять лет мало. Я вот сколько лет пишу, а все учусь.

— А разве шесть лет в художественной школе — это не плюс?

— Скорее минус. Между художником и иконописцем очень большая разница. То, чем занимается иконописец, это служение. А у художника «муки творчества». Он, когда творит, мучается, хочет выразить что-то свое, а что именно — толком не знает. Он пишет, и ему все время кажется: это «не то». Он переделывает, но все равно недоволен. У тебя тоже бывают «муки творчества»?

— Да.

— И бывает, что вдохновения нет?

— Бывает.

— Ну вот. Это творчество на уровне эмоций. А иконописец служит так же, как и священник, который идет совершать Литургию. Ему что — ждать, когда вдохновение снизойдет? Указан час, когда надо служить, он начинает службу. Постепенно входит в молитвенный дух. Точно так же и иконописец. С художником у иконописца общее только одно — изобразительные средства. Все остальное, в принципе, — совершенно разные вещи. Да ты проходи, чай будем пить.

— Позвольте, отец Платон, я за досками схожу.

— Хорошо. А я пока самовар поставлю.

* * *

Выйдя от отца Платона, Володя спустился по лестнице к Успенскому храму пересек монастырскую площадь и поднялся по «кровавому пути» к воротам. Забрал чемодан у привратника и тем же путем вернулся. Тащить чемодан по узкой крутой лестнице было тяжело. Приходилось останавливаться после каждых десяти-двенадцати ступенек, чтобы отдышаться.

— Ну давай, посмотрим, что там у тебя, — сказал отец Платон после того, как Володя положил чемодан на пол и открыл его.

Сверху лежали акварели и пейзаж с церковью, под ним иконные доски. Отец Платон начал рассматривать акварели.

— Это твое творчество?

— Да.

Каждую акварель он изучал внимательно, стоя у окна. Потом клал на стол и брал в руки следующую. Довольно долго рассматривал пейзаж с церковью над рекой.

— Да, очень неплохо, — сказал он, окончив изучение. — У тебя есть способности. Так, давай теперь доски посмотрим. Это липа или дуб?

— Честно говоря, не знаю.

— Липа, — сказал отец Платон, взяв в руки одну из досок. — Качество хорошее, прослужит долго.

Каждую доску он внимательно рассматривал, как будто представляя себе, что можно на ней написать. Несколько досок были одинакового размера.

— Вот эти размером сорок четыре с половиной на тридцать пять, — сказал Володя.

— Чего? Сантиметров?

— Да.

— Значит, десять на восемь вершков. Иконные доски не меряются сантиметрами. Ты знаешь, откуда пошли метры, сантиметры, миллиметры?

— Нет.

— Ну, конечно, этому не учат в художественной школе. И меня не учили. Они пошли от французской революции. А до того использовались антропоморфные меры.

— Какие? — не понял Володя.

— Взятые с размеров частей человеческого тела. Такие меры существовали и в Древней Греции, и в Древнем Риме, и в Византии, и у нас на Руси. В Англии они до сих пор сохранились. Вот, например, пядь, — он поставил большой и указательный пальцы правой руки на стол и максимально широко раздвинул их. — А вот локоть, — он согнул руку и указал на расстояние от локтя до кончиков пальцев. — А это аршин, — он указал на расстояние от плеча до кончиков пальцев. — Ну, а вершок — это верхняя фаланга