Некоторые ученые утверждали, что галерея все же была, но не столь высокая, как полагал Воронин, а, наоборот, низкая.

Словом, множество неразрешимых загадок не позволяет с научной достоверностью восстановить прежний облик церкви.

Пусть ученые спорят между собой. Пусть каждая сторона защищает свою точку зрения. Но, может быть, надо прислушаться также к голосам людей, просто любящих и тонко чувствующих древнерусское зодчество?

В непосредственной близости от церкви проходит линия высоковольтной передачи. Иные, любящие древнерусское искусство люди с негодованием восклицают: как могли инженеры поставить огромные рогатые чудища-мачты рядом с такой красотой?

А крупнейший художник нашей страны, покойный В. А. Фаворский, в свое время в беседе со мной говорил, что иногда разница стилей совсем различных эпох не мешает, не портит, а, наоборот, подчеркивает красоту древнего.

Но тот же Владимир Андреевич, рассматривая чертеж Воронина, пренебрегал, казалось бы, вескими доказательствами ученого в пользу роскошной галереи и горячо восставал против нее. Его сердце, его опыт вдохновенного художника подсказывали ему, что на этом чертеже изображена не робкая девушка, Златокудрая царевна из старых русских сказок, а ее злая мачеха, торжественная, надменная и холодная царица в богатых одеждах.

Может быть, и царевнин сарафан был когда-то иным. Но не лучше ли вовсе оставить попытки восстановить на бумаге то единое и прекрасное целое, что создал гениальный зодчий-хитрец? Ведь восстановить исчезнувшее гениальное обычный человеческий разум просто не может, воображения у него не хватит.

Ну а кто же был тот гениальный зодчий, тот хитрец?

Многие исследователи задают себе этот бесплодный вопрос и сами же отвечают: «Не знаем».

Жил во Владимире выдающийся, безвременно скончавшийся писатель Сергей Никитин. Он и родился на Владимирщине, в городе Коврове, всего в семи километрах от Любца, и самые поэтичные свои творения посвятил родной стороне. Есть у него такие строки о храме Покрова на Нерли:

«Мне всегда кажется, что создан он без помощи рук, одним лишь вдохновением, равным чародейской силе сказочных волшебников. Есть в нем что-то непостижимое, действующее не на глаз, а на душу, начинающую как-то торжественно, возвышенно и грустно томиться при виде этой белокаменной поэмы древних времен. Увидевший этот храм хоть раз, уже не может сказать, что в жизни его не было счастливых минут…»

А что, если попытаться мысленно представить себе облик того зодчего, который подарил людям столько счастливых минут?

Хотелось думать, что он был молод. В нем кипела беспокойная жизненная сила, неуемная жажда созидания. Он был молод! Мастер пожилой больше руководствуется расчетливым рассудком, чем пламенными порывами вдохновения.

Седой мудрый зодчий, неизвестно, из какой страны пришедший, за свою долгую жизнь многое строил, во многих странах. Он воздвигал там, на горе в Боголюбове, а сюда, на устье Нерли, на младшую церковь послал своего ученика, может быть, лучшего и любимого ученика.

На Руси в стародавние времена чувство вдохновения, творческий восторг называли молитвой. Просто иного, более подходящего слова не знали. Да, тот молодой зодчий молился. Кому? Богородице ли, Даждь-богу или русалкам-берегиням, что живут на дне омутов нерльских? В такие часы восторгов зарождался в душе зодчего прелестный белокаменный облик церкви, и в такие часы размечал он на своем берестяном чертеже нужные размеры или вырезал из куска дерева маленькую модель храма, или просто стоял в раздумье, издали наблюдая за каменщиками, неторопливо клавшими ряд за рядом.

Не так же ли молился Зевсу или Афине-Палладе тот зодчий, что строил Парфенон? И двадцать пять веков спустя славный художник Брюллов, когда созерцал творение древнего грека?

Кем он был, создатель русского Парфенона? Дружинником ли Андрея, монахом, посадским или ремесленником, или сыном хлебопашца из ближнего села? Не знаем. Но мы можем утверждать одно: он не принадлежал к артели тех иноземных мастеров, какие явились по зову князя Андрея «от немець». Подобно своему современнику, безвестному творцу «Слова о полку Игореве», он был русским, обладал русской сметкой и русской душой.

Не родился ли он в Суздале, или во Владимире, или в не столь дальнем Любце? С детства вдохновляли его лесные дубравы, реки тихоструйные, зори алые, песни печальные крестьянских девушек, кружевное узорочье на дубовых теремах боярских, на скромных сельских избушках… И перенес он на белые камни ту красоту, что подслушал и подглядел в свои юные годы…

И, как творец «Слова о полку Игореве», он беспредельно любил Русь, убогую и обильную, расчлененную на отдельные княжества, измученную усобицами.

И когда создавали его сердце, его ум, его руки белокаменную царевну, то с надеждой думал он о грядущей Победе своей Родины.

Потомок императоров Византийских

Месяц ли прошел, два ли месяца, как убили князя Андрея, восстание народное начало стихать. А почему оно стихло, про то умолчал летописец. Вернее всего, не было у народа вожака, бояре, да дружинники, да тиуны порознь расправились с народными мстителями — кого убили, кого в темнице сгноили.

Собрались во Владимире-граде бояре из старших городов — Ростова и Суздаля. Приехали послы из соседней Рязани. Направил их Рязанский князь Глеб — давно он зубы точил на многообильную Суздальскую землю.

— Кого позовем князем? — советовались меж собой бояре.

Рязанские послы подсказали:

— Позовите Ростиславичей.

А были те молодые Ростиславичи — Ярополк и Мстислав — сыновьями давно умершего старшего брата Андрея, Ростислава. Жили они в ту пору изгоями обездоленными в городе Чернигове. Глеб Рязанский зятем им приходился — был на их сестре женат. Собирался он за шурьев в Суздальской земле править и свои порядки там наводить. Потому и подкупили послы Глебовы кое-кого из тех бояр, что на совет во Владимир съехались. Бояре так судили:

— Походили мы под тяжелой десницей князя Андрея — теперь хватит. Поставим своих боярских князей, да не во Владимире, а в Ростове. Что скажет наше вече, то и назначится.

И в те же самые дни боярского совета владимирские посадские — ремесленники да купцы послали тайно в города «мизиньные» — Переславль-Залесский, Юрьев-Польской, Стародуб-Клязьминский, Ярополч звать тамошних посадских на свой совет — «кого будем искать князем?».

И решили они позвать брата Андреева, молодого Михалка. Он князь смелый, он наведет на Суздальской земле порядок и бояр припугнет.

А тот Михалко, как и его племянники Ростиславичи, вместе со своим младшим братом Всеволодом уже четвертый год также в Чернигове изгоем сидел. И была меж всеми четырьмя князьями — почти однолетками, как говорит летописец, «дружба великая».

Прибыли в Чернигов сразу два посольства — и от бояр и от посадских. Поехали вперед в Суздальскую