В греческой мифологии, по крайней мере, в той, которая известна нам по Гесиоду, обнаруживаются следы изначального дуализма — он проявляется в противостоянии Крона и Зевса. Сын, Зевс, восстает против отца, Крона. Он занимает место отца и оскопляет его, причем кастрация является символическим эквивалентом смерти. Но в латентном состоянии конфликт существует и в самом образе Крона: сюжет об отце, дающем жизнь детям и пожирающем их, когда они родились, достаточно двусмыслен сам по себе. Этот-то сюжет по-настоящему и ставит проблему.

На самом деле у Крона есть две противоречивые привычки, пусть даже сказано, что глотает детей, то есть загоняет их в себя самого, в свое бессознательное, он из-за предсказания, что один из детей его свергнет. Таким образом, он способен давать жизнь и приносить смерть, и это происходит даже помимо его сознательной воли: закон самый скрытый, менее всего доступный для выражения навязывает его сознанию этот парадоксальный образ действия, откуда возникает понятие Необходимости, Судьбы, которой подвластны боги, как и люди. Следовательно, Крон не всемогущ, потому что внутри него действуют противоположные силы. То есть образ верховного бога (Крон в теогонии — не верховный бог, но исполняет его роль) включает одновременно жизнь и смерть? Есть искушение считать, что так.

Во всяком случае, противостояние гораздо в большей мере основано на этой амбивалентной стороне образа Крона, чем на войне олимпийцев с восставшими титанами или с гигантами, взбирающимися на Олимп, чтобы штурмовать его. Эта война не более чем одно из следствий двойственности Крона, распределенной по наследству между его потомками или природой — между единосущными ему существами (Крон сам — титан). То же самое будет в германской мифологии, судя по поздним, но имеющим архаический вид текстам, обнаруженным у исландцев: борьба между богами-асами и богами-ванами — только следствие конфликта, выявляющего внутренние противоречия божества, противоречия, которые будут вновь актуализованы в скрытном и почти бессознательном соперничестве между Одином-Вотаном и загадочным Локи, что, впрочем, великолепно ощутил Вагнер в своей «Тетралогии». И хотя кельтская мифология, собственно говоря, не содержит теогонии, в ней тоже встречаются войны между двумя соперничающими партиями богов, хотя бы те войны, во время которых в ирландской эпопее сталкиваются племена богини Дану и племена Фир Болг, один за другим захватившие остров Ирландию.

На самом деле эти впечатляющие битвы не более чем очень второстепенные проявления сущности. По греческой мифологии уже нельзя понять — видимо, потому, что какие-то элементы ее утрачены, — истинный конфликт, который существовал между двумя антагонистическими силами. Зато это точно можно выявить по мифологическим эпопеям германцев и кельтов, менее литературным, может быть, менее искусным и более близким к повседневной традиции.

У германцев мир существует лишь потому, что боги, построив крепость Асгард, изгнали гигантов, силы тьмы, которые ждут только удобного момента, чтобы броситься на приступ божественной твердыни, разрушить ее и тем самым уничтожить мир. Вот почему Один-Вотан посылает своих валькирий на поля сражений людей, чтобы забирать души самых доблестных воинов и отводить их в Вальгаллу (Valhöll), представляющую собой резерв бойцов, оплот, необходимый для сохранения как мира, так и равновесия в нем. А это равновесие нестабильно, и на него то и дело посягают.

У кельтов, согласно ирландским преданиям, боги, какими бы они ни были, вынуждены постоянно бороться с таинственным народом фоморов, о котором известно очень немногое, который живет где-то за морем и постоянно угрожает равновесию в мире. Несколько раз разбитые в мифологической истории, фоморы снова появляются в различные эпохи: они постоянно присутствуют в тени, в бессознательном, чтобы возникнуть, едва противник хоть чуть-чуть ослабнет. Их чудовищный облик уподобляет их гигантам, но они воплощают и другое — силу отрицания, живущего в самих богах, которые без угрозы с их стороны не имели бы возможности утверждать свое существование.

Однако в гипотетических последствиях конфликта заметно различие между кельтской и германской традициями. У германцев Один-Вотан знает, что битва изначально проиграна, и его действия направлены только на то, чтобы как можно дальше оттянуть поражение, выиграть время. И германская эсхатология выглядит скорей зловещей: мир гибнет в огне, и существует одна надежда — может быть, введенная в традицию позже, — что родится новый мир, где воцарится загадочный сын Одина-Вотана, юный Бальдр, который был убит из-за коварства Локи, но воскреснет. У кельтов, напротив, как будто нет эсхатологии: финальной битвы удается избежать благодаря появлению божества, никак не классифицированного и не имеющего функции, Луга — Ремесленника, Искусного Во Многих Ремеслах, который одновременно фомор и представитель племен богини Дану и, следовательно, причастен к обеим враждебным сущностям.

Во всяком случае, скрытое соперничество Локи и Одина-Вотана, как и двойная природа кельта Луга, под анекдотической внешностью ставят фундаментальную проблему. Почему божество, которое по определению может быть только совершенным, иногда совершает действия, которые выглядят несовершенными? Иными словами, как бог может быть одновременно добрым и злым, коль скоро предполагается, что Добро, сакрализованное и помещенное на высшую ступень шкалы достоинств, представляет собой самую сущность бога? Все религии, все теологические системы постулировали существование бесконечно разумного, бесконечно доброго божества, и непонятно, почему этот добрый бог вдруг может совершать зло или, по крайней мере, позволять одновременно существовать в себе или рядом с собой существу, конечно, бесконечно умному, но и бесконечно злому.

Все теологи, все идеологи всех прежних, нынешних (и будущих) религий столкнулись (или столкнутся) с фундаментальной проблемой, не дающей покоя людям с тех пор, как они осознали свое состояние: проблемой существования зла. В Книге Бытия есть сюжет о древе познания добра и зла, и этот миф очень показателен. Адам и Ева до того, как съели плод этого дерева, счастливо жили в земном раю. Съев этот плод, они обнаружили, что несчастны, и были вынуждены покинуть земной рай.

Если перевести все это в план психологии, грехопадение, какими бы ни были его мотивации и какой бы ни была причина запрета, — это осознание. Можно понять, что раньше люди жили в состоянии совершенной невинности, не умея различать, что было добрым и что — злым. Произошло событие: человеческое существо задумалось о своей судьбе и внезапно осознало некую дихотомию, — и все переменилось: оставаться дальше в райском саду стало невозможно. Нам говорят, что Адам и Ева устыдились, увидев друг друга голыми, то есть в реальности своего существования. Невыносимое зрелище: пробудившись от золотого сна, они заметили, что несовершенны в совершенном мире. Им ничего не оставалось, кроме как удалиться в изгнание. Пламенный меч ангела — не что иное, как осознание ими своей недостойности.

Но оценить эту недостойность они могли только путем сравнения с некой высшей ценностью. Оценочное поведение всегда основано на каких-то критериях. Адам и Ева, какими бы ни были элементы, которые содержат эти символические образы, произвели оценку. А чтобы оценить, надо осознать. Если раньше они не были способны оценивать — это потому, что они не сознавали. Во время этого резкого разрыва с прежним душевным покоем они открыли несчастье, страдание, смерть, Зло в общем виде. Но, открыв Зло, они открыли и Добро: это было воспоминание о их прежнем состоянии, теперь спроецированное в прошлое как идеал, к которому следует стремиться, надежда, которою можно жить, то есть абсолютная ценность по сравнению с относительной, которую они приписывали себе. Пойдем дальше: до «грехопадения» Адам был один, после «грехопадения» оказалось, что его два. И однако эти два были в одном. Словно он, как в одном фантастическом рассказе, извлек из себя двойника, и этот двойник зажил независимой, параллельной жизнью, но при этом как его антагонист. Вспоминается сказка «Человек, потерявший свою тень»: с момента, когда тень начинает жить самостоятельно, у нее больше нет никаких причин следовать за человеком, чьей тенью она была. Но однако тень не стала отдельным цельным существом, а человек утратил важную часть того, что составляло его сущность. Больше ни у одного, ни у другой ничего не получается.