В ней, в этой хозяйке магазина, не было ничего особенного. Не могу сказать, что она была красивая, или что у нее была особенно соблазнительная фигура, или влекущий загадочный взгляд. Нет. Но я вдруг почувствовал, что очень хочу ее, несмотря на то, что, как я уже упомянул, я занимался любовью с Кирстен вчера вечером и сегодня утром. На меня как будто черт напал! Когда мужчина очень хочет женщину, она это чувствует и готова на многое в ответ на его страсть. Я заговорил с ней по-французски. Она, конечно, распознала во мне иностранца. Я и не скрывал. Рассказал ей, откуда я. Она сказала, что бывала в нашей стране, поскольку ее бабушка еще в прошлом веке, более полусотни лет назад, ребенком была привезена оттуда. «А вдруг мы с вами дальние родственники?» – спросил я. Она засмеялась. Тогда я сказал: «Посоветуйте мне самые модные духи. Самые модные, самые дорогие и вдобавок те, которые нравятся вам сильнее всего». Начиная эту фразу, я, разумеется, хотел купить духи для Кирстен, но через пять секунд, когда ее заканчивал, мои планы переменились. Хозяйка подала мне флакончик, я отдал деньги продавщице-негритянке, потребовал красиво упаковать покупку – и вручил перевязанную лентой коробочку молодой женщине. Она просто ахнула, а я поцеловал ей руку, повернулся к продавщице-негритянке, дал ей крупную купюру и сказал: «Прошу вас, мадемуазель, сбегайте на цветочный рынок и купите роскошный букет на ваш вкус. Но только умоляю: не бегите слишком быстро! Возвращайтесь не раньше чем через час, а лучше – через два. А сдачу заберите себе». Продавщица вопросительно посмотрела на хозяйку. Я нарочно не повернулся в хозяйкину сторону, но, очевидно, кивок все-таки был. Юная негритянка вышла из-за прилавка и, сделав подобие книксена, выбежала вон. А я перевернул табличку на стеклянной входной двери, чтобы все проходящие мимо видели слово «Закрыто». И на всякий случай прищелкнул задвижку. Обернулся. В проеме двери никого не было. Я шагнул туда, в заднюю комнату, – она уже раздевалась, стоя ко мне спиной, красиво закинув руки назад и расстегивая на спине пуговки шелковой блузки. За неделю нашего свадебного путешествия я побывал у нее раза три. И потом еще два раза приезжал к ней в Париж.

Хотя на самом деле она была ничем не лучше Кир-стен. Но если Кирстен мечтала о ребеночке, то эта мечтала выкупить соседнее кафе и расширить свой магазин. Точно такая же дура, извините. Я обязательно пригласил бы ее сюда, но я же говорил, она была моей ровесницей. Ее больше нет на свете. Я искал. И нашел ее дочь.

– Это была ваша дочь? – спросил Дирк фон Зандов.

– Да понятия не имею. – Якобсен зевнул. – А Кир-стен… а Кирстен умерла. Смерть ее была поистине ужасной. Она скоро забеременела, как и мечтала. Однажды я случайно услышал ее разговор с подругой по телефону. Тогда это стало модным дамским поветрием – устанавливать в квартирах телефоны и болтать часами. Она вдруг произнесла: «Я мечтаю утонуть в материнстве!» Честное слово, у меня глаза на лоб вылезли. Значит, она меня не любила, а вышла замуж из каких-то видов и расчетов? Значит, я ей был неприятен как человек, как муж, как мужчина в ее постели? Она хотела от меня отгородиться ребенком? Я не ослышался, она повторила еще раз что-то похожее: «Хочу нырнуть в материнство, с головой, навсегда!» Утопиться в ребенке, чтобы не видеть меня, так, что ли?

– Мало ли что женщина может иметь в виду… – осторожно сказал Дирк. – Тем более такая молодая. Беременная вдобавок. Беременные, они ведь такие, чуточку того…

– Ну не знаю. Она так сказала, и я так ее понял. Хотя и не стал выяснять отношения. Она ходила, вся погрузившись в свой живот. Вперившись в свою утробу. У нее даже глаза начали косить вовнутрь. Но беременность была тяжелая, плод слабый, тело у нее тоже было слабое, и роды оказались неудачными. Ребенок родился мертвым. Она перед родами договорилась о крещении неродившегося младенца. Церковь позволяет это. Кропят живот святой водой. Родился ребенок, мальчик, не только с фамилией, но и с именем. Она похоронила его на католическом кладбище и каждый день ходила туда рыдать.

Я страшно злился из-за этих рыданий, на словах стараясь утешить. Наш дом превратился в какую-то поминальную контору. Кругом горели свечи и лились слезы. И даже горничная ходила в черном платье и черной вуальке.

Как-то Кирстен в очередной раз отправилась на кладбище – прошло уже месяца два. Был будний день, и я не мог ее сопровождать. Вечером она не вернулась. Было уже шесть часов. Я поехал туда – на могиле она лежала мертвая. Сначала мне показалось, что она уснула, обняв мраморный памятник. Доктора сказали, что Кирстен отравилась. Большая доза морфия. Я долго думал, виноват я в чем-то или нет. И решил, что нет.

– И никакого, даже самого крохотного, чувства вины? – спросил Дирк, выдержав приличную паузу и почувствовав, что Якобсен сейчас заговорит о другом. – Простите, что я вмешиваюсь в такую болезненную личную тему…

– Да ради бога! Ничего страшного, – пожал плечами Якобсен.

– Никакого ощущения, что вы что-то сделали… или, наоборот, чего-то важного не сделали, и оттого она умерла?

– Если ковыряться в собственных внутренностях, то всегда можно что-нибудь отыскать, но зачем? Я предпочитаю подходить рационально ко всем вопросам, даже к таким.

– Даже к любви?

– Ну, начнем с того, что любви-то тут и не было. Было что-то другое, что случается с молодыми людьми из приличных буржуазных семей в возрасте от двадцати до тридцати лет. С моей стороны – глупость, с ее стороны – странная покорность судьбе, то есть тоже глупость. Она меня не любила, я это точно знаю. Как и я ее, наверное. «Моя маленькая женушка» – фу! И потом… Господин фон Зандов, вы, вероятно, не знакомы с институциональной экономической теорией? – Дирк помотал головой. – Так вот, в данной теории это называется path dependency – «зависимость от колеи», а по-нашему, по-деревенски, – усмехнулся Якобсен, – это значит нечто вроде «все так делают, всегда так делали, значит, и мне деваться некуда». Я не понимаю, зачем эти милые ученые люди называют красивыми именами то, что и без них давно известно. Шаблон, разгон, стереотип, привычка, наконец, – вот все эти простые вещи нужно обязательно как-то красивенько обозвать. С другой стороны, их тоже понять можно. Им же нужно защищать диссертацию, становиться доцентами и профессорами. Зарабатывать деньги.

Дирк вежливо покивал. Он был согласен с этой мыслью, особенно насчет профессоров и доцентов.

– Знаете, господин фон Зандов, – вдруг засмеялся Якобсен, засмеялся искренне, от души, так что у него, как написал бы какой-нибудь не слишком прилежный автор, добрые морщинки сбежались к веселым глазам. – Если бы у меня было время, точнее говоря, если у меня останется немножечко времени, я непременно напишу научную работу на тему «Экономика экономической науки». Про то, что экономист делает свои великие открытия исключительно из тех же резонов, что и гончар лепит свой горшок, а молочник доит корову и приносит бидончик господам каждое утро. Он просто зарабатывает деньги. Зарабатывает деньги, и все. И фунт орехов, и пригоршня дыма. – Якобсен засмеялся еще громче и продолжил: – И эта моя работа будет такая гениальная, что я за нее непременно получу Нобелевскую премию по экономике – десять миллионов крон. Миллион долларов, если угодно. И скажу себе: «Якобсен, старый хрен, вот ты и подтвердил свои выводы на собственном примере. Ты критикуешь экономистов как отчужденных работников, а сам – точно такой же». Вам, господин фон Зандов, известно, что такое отчужденный работник? Нет? Никогда не увлекались марксизмом? Даже в ранней юности?