Полковник Сырдэ продолжает:

– …Товарищ министр Миля очень недоволен нами, поскольку мы не выполняем план и не работаем достаточно быстро в целях завершения Дома Республики. Также очень недоволен и товарищ генерал Богдан. Эй, братцы дорогие, если мы получили приказ не носить отныне военную форму и не выходить в город, тогда мы, офицеры и младшие офицеры, должны подать пример, быть первыми, чтобы показать, что мы поняли это! Уважаемые товарищи офицеры и младшие офицеры, давайте не будем шутить с приказами, которые нам отдает министр обороны! Знайте, что будут приняты суровые меры против офицеров, которых обнаружат в городе, одетыми в форму. Не говорите, что я вам об этом не сказал!

– Товарищ полковник, – вмешивается со скучающим видом подполковник саперных войск Ликсандру Михаил, – вы хорошо знаете, что имеете дело со скотами. Перейдем к мерам, и баста.

Зал остается погруженным в свое обычное гробовое молчание. Старый пехотинец, неприятно удивленный грубостью, с какой его перебили, и примитивной логикой Михаила, на мгновение замирает с поднятой рукой.

– То есть?..

– Острижем их наголо, товарищ полковник, как солдат-призывников, и на другой день уволим в запас! – кричит Михаил. – Потому что они и так лентяи и ничего не делают! Едят хлеб партии даром! Спят в бараках и на рабочих точках…

– Но еще и умирают! – коротко парирует Кирицою.

На что Михаил кричит, стуча кулаком по столу:

– Да, умирают! Они что, не клялись умирать? Для чего они стали офицерами? Если бы была война, что бы мы делали? Они не клялись стойко переносить военные лишения? Что дисциплина – это… Товарищ Кирицою, не прикрывайте им больше жопу, а то как раз поэтому… И познакомившись с их результатами, я говорю: пока мы не уволим тридцать-сорок офицеров в запас, мы ничего с ними не сделаем!

Слова Михаила полны ненависти, рот его кривится еще сильней, а глаза косо поблескивают.

– И кто же останется дело делать, если мы их уволим? – спрашивает с любопытством капитан Кирицою, партийный секретарь.

– Самые лучшие, сударь! – вопит Михаил. – Те, кто заслуживает доверия партии! А те, кто не просит одного-двух увольнительных и разрешений, – еще хуже, чем солдаты! И если у нас не будет командиров взводов…

– Да у нас их и так нет!

– Тогда мы, товарищ капитан, мы, штабные, перейдем командовать взводами! Как на фронте! – вопит Михаил.

Я внимательно слежу за дуэлью и пытаюсь осознать, каков подлинный иерархический порядок в части. Тот, кто все больше завоевывает позиции, – это Михаил. Предвижу, что у него великое будущее.

– Давайте не будем отвлекаться, товарищи, – вмешивается полковник Сырдэ, с трудом успокаивая рев сапера Михаила. – Итак, с униформами все ясно. Сударь, если принята такая мера, значит, что-то им известно – и товарищу министру Миля… и другим… извините, мы не имеем права комментировать. Снимем формы, и точка.

Мы должны были бы возмутиться, хотя бы для проформы, но мы не делаем этого. Абсурдно, чтобы офицеры и младшие офицеры какой-нибудь армии получали приказ снять с себя униформы. Униформа даже в заключении не снимается, она охраняется международными законами. Она представляет собой символ – одна из причин, по которой все мы, находящиеся здесь, связали свою жизнь с военной карьерой. Какого черта, ты, будучи министром обороны и командующим армии, можешь подписать приказ, запрещающий офицерам и младшим офицерам носить военную форму? Это все равно, что отдать приказ летчику, чтобы он летал без самолета.

До сих пор никто не осмеливался замахнуться на военную форму. И вот нам приказывают ее снять. Сам Миля нам приказывает. Какие неправые законы нами управляют? Нас наказывали и наказывают за все: за то, что мы не выполняем план, или за то, что мы перевыполняем план (именно так!); за то, что покидаем «Уранус», или за то, что остаемся на «Уранусе» (без разрешения!); за то, что мы не докладываем о чем-то, или за то, что докладываем. Наказаний не счесть, их так много, что они создали в лагере настоящую бюрократию по их администрированию. Иногда я спрашиваю себя, можно ли придумать новые наказания. Но вот светлая голова нашлась. Нас будут наказывать за ношение военной формы. Мы живем в джунглях, которые кишат рептилиями, сознающими силу своего яда. И подобная идея, лишенная смысла, нас больше не возмущает, но ужасает. Если сегодня нас наказывают за нечто подобное, то какие завтра придумают новые наказания? За что нам будет урезаться зарплата? За то, что мы просто-напросто существуем? Что мы живем, двигаемся, дышим?

Ленин умер, мучаясь и терзаясь от ужасных и безжалостных мук сомнения. Морфий «величественных успехов, достигнутых Большевистской партией», больше не оказывал на его гениальный мозг никакого действия. «…Но мы не вправе забывать, что наемное рабство есть удел народа и в самой демократической буржуазной республике… Всякое государство есть “особая сила для подавления” угнетаемого класса. Поэтому всякое государство несвободно и ненародно». (В. И. Ленин. «Государство и революция»).

Именно поэтому Мао отменил погоны, считая их лишним элементом в армии. Пол Пот разул своих генералов, сняв с них ботинки и заставляя их ходить босиком по рисовым чекам. Наш Верховный главнокомандующий, возможно, пришел к заключению, что поэтапная отмена военных атрибутов – пустая трата времени, поэтому он попросту отменил ношение офицерской формы. Таким путем, будучи гораздо легче по весу, мы могли бы быстро вознести себя к новым вершинам социалистических достижений или прямо на небо, к полной победе социализма.

На протяжении лет я все спрашивал себя, каким образом все эти Шошу, Блэдулеску, Михаилы, Богданы и вся эта орава полковников и подполковников, майоров и капитанов в звании «полных полковников» дошли до того, что они считают нас своими личными рабами, а армию – своей игрушкой, и завладели всей страной, как своим собственным имением?

Все время я мучил себя вопросом, каким образом простой сын крестьянина из Хорезу, ставший офицером саперных войск и командиром, мог дойти до того, чтобы издевательски кричать перед целой воинской частью: «Я подтираю себе жопу всеми поэтами в мире, да-да, и всеми их стихами!»

Откуда у этих людей берется сила и уверенность, невообразимая смелость ударить по кому и чему угодно, унизить или растоптать подошвами сапог любого?

Как мог старший по званию или командир, который тоже когда-то был лейтенантом и тоже когда-то носил это звание, превратиться в дикого гонителя других лейтенантов и его собственных подчиненных, которых он бил кулаком по лицу или плевал в душу?

А вот Ленин дал ответ давно. Как гениален был Ленин! Беру ручку и записываю крупными буквами на тетради: «Судьба народа – это рабство. Ни одно государство не является свободным и не является народным!» Предполагая, что мы бы свергли это государство, которому присягали на верность, независимо от того, каким государством мы заменили бы старое, эти негодяи остались бы у власти и дальше и руководили бы страной, как своей собственной вотчиной. Но не они, а другие негодяи! Их приятели! Другие хозяева! Дети их! Они слишком хорошо понимали друг друга и слишком привыкли к хорошей жизни, они стали куда более солидарны, обрели слишком большую власть, чтобы их можно было когда-либо отстранить от нее. И даже если бы существовала какая-то сила, которая смогла бы над ними господствовать, она не могла бы утвердиться в нашем мире без предварительных переговоров с бывшими мандаринами, а в этих переговорах они, возможно, уступили бы все – идеологию, страну, знамя, но никогда не согласилась бы видеть себя чем-то другим, кроме как хозяевами, а нас – рабами.