– Почти как саварин[32], только сливок не хватает, – говорит Костя.

Когда приходит время обеда, старшина Выртосу приносит нам еду. Осторожно наполняет бидон чаем и кладет в миски на половник или два еды больше, чем положено, подбадриваемый нашими голосами, поющими хором:

– Да-а-а-а, – хмурясь, говорит старшина. – Что тут скажешь… Мýка дьявольская! Целый бидон чая выпиваете в день.

Костя приближается к Выртосу и говорит ему жалобным голосом:

– В этом мире нам осталось одно-единственное удовольствие – писать.

В свободное время (то есть весь день) мы играем в семерку или в табинет на сигареты или пуговицы. И в тысячный раз Костя заставляет меня рассказывать, какое лицо сделал полковник Михаил, когда я ему сказал, что фраза, записанная мной в тетради, принадлежала Ленину.

* * *

Нас выпускают из каталажки раньше срока – всего через четыре дня: мы нужны на стройке. Я возвращаюсь командовать взводом, а солдаты встречают меня на ура и чествуют, качая на руках и хохоча, как будто я вернулся с фронта с победой. Их жест меня трогает, и я осознаю, что эти люди – все, что у меня есть в лагере. Дом потихоньку перемалывает наши дни, годы, жизни, но я не испытываю к нему враждебного чувства. В конце концов, он принадлежит нам – так же, как Минотавр принадлежал Миносу. Никто его не спрашивал, хочет ли он появиться на этот свет или нет. Мы чувствуем свою связь с ним, мы его не любим, но и не ненавидим. Инстинкт нашей человечности слишком предусмотрителен, чтобы остановиться перед лицом такого выбора, не вспомнив об обязательности жертвы и о криках Анны, замурованной в стену[33]. Мы не пытаемся уйти отсюда, потому что это невозможно. Ты никуда не сможешь улететь, привязав к рукам крылья из дранки[34]. И мы также научились не обещать никому, что мы создадим нечто более величественное, чем то, что мы можем сделать. Это наш единственный Дом. Мы никогда не сделаем другого, более чудесного и красивого.

К концу февраля мороз крепчает, но усиливаются и снегопады. Снег идет крупными белыми хлопьями – свежими, как будто Бог извлек из амбаров зимы новые хлопья. И сквозь густой снегопад вижу, как солдаты идут впереди меня, покачиваясь, как они почти теряются в снежной вьюге. Я постоянно вижу свой взвод перед собой и днем и ночью, как машинист поезда видит впереди длинное тело бегущего по рельсам локомотива, проходящего через туннели, виадуки, дожди, вечера и рассветы, тени и свет. Всегда там, впереди.

Когда инспекция поднимается на стройку, я делаю рапорт, когда приходят генералы, делаю рапорт, когда приходят полковники, делаю рапорт, когда приходят инженеры и архитекторы, делаю рапорт. Однажды к нам по лестнице поднялась собака и упорно смотрела на нас с критическим выражением в глазах, и я тогда скомандовал солдатам: «Смирно!», – повернулся к собаке и громко прокричал ей, приветствуя ее рукой, приложенной к каске: «Товарищ собака, 3-й взвод, 2-я рота, ждем ваших приказаний!» Собака испуганно посмотрела на нас. Затем ретировалась вниз по лестнице, а солдаты разразились смехом.

Иногда сюда на стройку приходит Верховный главнокомандующий. Тогда никто не покидает своих мест, пока он не уйдет. Я никогда не мог понять, почему мы должны так поступать, ибо Верховный главнокомандующий никогда не разговаривал ни с кем из солдат на стройке.

Опять как из рога изобилия посыпались приказы, но эти приказы настолько мелочны, настолько бедны и незначительны в формулировках и целях, которые они ставят перед собой, что ты не можешь не задаваться вопросом, как это возможно, чтобы командир, носящий колоссальный чин генерала, имел такое карликовое мышление.

Все эти приказы вертятся вокруг выправки, которую должен иметь офицер и младший офицер на стройке, и вокруг его присутствия в рабочее время.

Последние приказы, которые нам прорабатывали, устанавливают, чтобы офицеры носили фуфайки, как и солдаты, но чтобы при этом они подпоясывали их ремнем от плащ-палатки, дабы отличаться от остальных. Генерал застал двух офицеров, которые нарушили распоряжение, и он приказал, чтобы они предстали перед судом чести, потому что не были застегнуты ремнем от дождевика поверх фуфайки. Меня забавляет мысль о том, какие меры принял бы генерал, если бы офицер поджег леса на стройке. Возможно, что в этом случае было бы приказано содрать с него кожу живьем.

А вот новинка: речь идет о том, чтобы мы оплачивали еду по цене офицерской столовой. Мы едим обычную пищу, которую едят и солдаты. Чей-то блестящий ум вынес на обсуждение кардинальную проблему для светлого будущего коммунизма в Румынии: стол военных кадров. Чтобы они платили за свою еду отдельно, по цене офицерской столовой. Возможно, у нас удержат деньги из зарплаты. Пока все идет хорошо. Может быть, в скором времени какому-нибудь генералу или министру придет в голову идея, чтобы мы возводили Дом Республики за свой счет.

Проблема скудной пищи, которой нас кормят здесь, давно волнует наших командиров, и это мелочное мышление олтянина, который постоянно носит при себе ключ от ящика с кукурузной мукой, вызывает у нас отвращение к жизни. Просто-напросто не хочется больше жить. Нам противно за себя, нам стыдно за то, что мы офицеры. Нас просто мутит от тех фраз, что постоянно звучат на собраниях: «Работайте больше! Выполняйте план! Мы вас накажем. Внимание!.. Арест… Совет… Трибунал… Запас…»

И тогда тебе невольно хочется сказать: «Заберите вы эту жизнь, она нам больше не нужна». И ты уже ни во что не веришь в этом мире – ни в наказания, ни в поощрения, ни в планы на будущее, мечты, надежды, праздники, достоинство и воинскую честь – все это пустое, все ложь, в них уже нет никакого живого дыхания, ни малейшей искры прежнего огня; дикарь где-нибудь на краю земли, поклоняясь идолам и вознося им молитвы, более счастлив и более богат, чем мы…

Времени уже двенадцать часов. Я должен собрать свой взвод на обед. Завтра я буду дежурным офицером по батальону. Послезавтра – дежурным офицером по части. А после-послезавтра – дежурным офицером по бараку генерала в колонии. Господи, сколько дежурств! Ночью я буду проверять грязные холлы. Переполненные спальни, пахнущие затхлостью, пóтом, с койками, поставленными друг на друга, на которых спят люди, побежденные усталостью или выпивкой, люди огрубевшие, которые меня не признают и попытаются воткнуть в меня нож, изрыгая оскорбления. Люди, которые утратили ясность ума и у которых осталась лишь ненависть в глазах, ненависть, потому что они были привезены сюда насильно.