— И вы видели принца? видели? — спросил, задыхаясь, Мирович.

«Как ему ответить? что сказать?» — подумала Пчёлкина.

— Да… то есть нет, — ответила она, — разумеется, не видела… видеть нельзя… Но если бы и случилось, вам что из того?

— Как? принца Иоанна? При таких строгостях?

— Да, было бы чудо, не правда ли? — произнесла Пчёлкина. — Комендант, всем известно, строгий-престрогий, одна форма, машина, не допустил бы принца перейти к князю. Только сам он, понимаете ли, винен в этой печи; ну и боится, что чуть не удушили принца… Не заслышь караульный дыма из сеней — всё бы пропало… Теперь же молчит главный начальник, молчат и остальные.

— Чем же тут виноват Бередников?

— Князь и его помощники неоднова репортовали коменданту, что нужны починки в том помещении, пророчили беду… По статуту, князь тоже должен был донести в Питер, что комендант его не слушает; и его, стало, есть доля ответа в этом.

— Где же помещается у князя принц?

— Нашего дома отсюда не видно, — ответила Поликсена, — он в два этажа, в том вон дворе, за стеной. Вверху мы помещаемся, внизу — караульные. У нас семь комнат… Принц… ах, нет… даёте ли слово молчать?

— Клянусь…

— Принц заперт в дальней, под замком; там и окно с решёткой. Один ход от арестанта к нам, другой наружу, к кухне, где часовой. С той стороны комнату ему чистят; от нас носят пищу. И ключи от дверей у князя.

— Кто же носит пищу принцу?

— Сам князь, — ответила, подумав, Поликсена.

— Но он болен, вы говорите; как он может прислуживать?

Глаза Пчёлкиной сверкнули досадой.

— Сам, говорю, через силу подаёт, кому ж больше? — ответила она недовольно. — Хоть трудно, однако других не пускает.

— А помощники князя? их, слышно, двое…

— Да… но принц давно не выносит их присутствия. Больно уж они его обижали, при прежних старших приставах. Знаете, какие строгости предписаны? Буде кто отважился бы освобождать арестанта, живого в руки не велено его отдавать… А за непорядки и противности приставу, дозволено сажать его на цепь пока не усмирится, а то бить палкою и плетью.

— Страшно! — сказал Мирович.

— Уходите, Василий Яковлич, до завтра. Но, ради всего святого, о слышанном от меня ни слова. Ещё наговоримся… И, может быть, вы… или кто другой… мало ли… впрочем, это после… Да вот ещё — не забудьте попросить князя и Бередникова о разрешении нам и впредь видеться… До свидания.

Мирович припал к протянутой ему руке.

«Ну, целуются! — подумал подошедший в то время к двери отец Исай. — Дело идёт на лад… На Фоминой, пожалуй, и свадьбу сыграем… Вот они, новые-то времена!.. Уневестивый Исааку, открывый Ревекку…»

Наутро Мирович явился к князю Чурмантееву. Он не показал вида, что знает, какая особа теперь гостила у него. Подготовленный Пчёлкиной, больной — хотя и был в постели — принял Мировича отменно ласково. Он сказал, что ушиб ногу на ледяной горке, устроенной о масляной для его девочек. Благодарил Мировича за вести об отце и долго его расспрашивал о племяннике коменданта.

— Рад будет старик услышать от вас… А пока вот наша общая опекунша и утешительница, — сказал Чурмантеев, обратясь к Пчёлкиной. — И сирот, моих девочек, досматривает, и меня, больного. Только недолго теперь, видно, быть ей с нами! Улетит сера утушка за сизым селезнем, — прибавил князь, подмигивая гостю.

Поликсена его не слушала. Мысли её были далеко.

«И здесь, чародейка, всех пленила и обворожила!» — тревожно подумал Мирович. Он встал и обратился к приставу с просьбой о дозволении продолжать ему визиты. Чурмантеев потёр переносицу.

— А комендант? — сказал он в раздумье. — Разве вот что, сударь, — не играете ли в шахматы? Наш старик великий охотник.

— Игрывал, да уж давно, — ответил Мирович, — разве для развлечения.

— И отлично, снесёмся, — решил пристав, — зайдите к нашему шефу, окажите решпект[81]. Не снимут, чай, головы за то, что жених… извините, что так говорю… ну, влюблённый Адонис станет к своей Филомеле хаживать, хоть бы и в такой, прости господи, гробовой трущобе, как наша… Не те времена… У меня не дозволит видеться, у него самого просите встречаться…

В качестве искателя руки Поликсены, хотя и не помолвленному с ней, Мировичу были разрешены посещения крепости. Комендант принял его холоднее и суше, чем Чурмантеев. Но, когда в следующий вечер Мирович проиграл ему несколько новеньких рублей с портретом Петра III, дело и тут устроилось.

— Юрий Андреич просит за вас, — сказал с важностью Бередников. — Любовные, сударь, резоны извинительны. А просит, то пусть за вас и отвечает. Не крадёте, впрочем, невесту — сама идёт за вас… Приходя к князю, не забывайте и нас.

— А что, государынька, теперь, небось, и веселее стали? — спросил Чурмантеев Поликсену. — Эх-эх, опоздал я… Дай вам Бог, дай… Я же паче всего теперь надеюсь на вашу скромность… С молодым человеком о чувствах можете, а о прочем-с ни гугу. Понимаете?

Пчёлкина всеми святыми клялась не выдавать тайны. Она между тем была далеко не по себе: провела без сна несколько ночей, плакала и томилась, не помня себя.

Гарнизон к Мировичу вскоре пригляделся. Часовые у ворот крепости и у входа в особый двор, где помещался главный пристав, пропускали его беспрепятственно. Василий Яковлич заходил к коменданту, беседовал с ним, играл в шахматы, потом к Чурмантееву, и оставался у последнего нередко до позднего вечера. В разговорах с Поликсеной и с князем он с невольным трепетом приглядывался к стенам, прислушивался к мирной домашней хлопотне, не мелькнёт ли хоть некое веяние того, кто, как он знал, был где-то в одной из этих самых комнат, под одною с ним кровлей, дышал одним с ним воздухом.

Ничего не примечалось. Стены были немы либо оглашались смехом и беганьем девочек Чурмантеева, комнаты которых были, как угадывал Мирович, смежны с временной тюрьмой узника. Он даже разглядел в глубине детских покоев перегородку с наглухо запертою дверью. За нею, очевидно, и был ход к арестанту.

Поликсена, в хорошую погоду, брала своих питомиц и, сопровождении Мировича, выходила с ними в церковный сад либо за стены крепости. Девочки резвились, играли. Мирович вёл нескончаемые речи о прошлом, о корпусе, о походе, строил планы о будущем, перебирал в уме, как и когда ему приступить к концу, просить о помолвке и о назначении срока свадьбы. Поликсена слушала его с раздражением, с тайною болью в сердце. Ей было и жаль его, и досадно, жутко думать, что не тем были заняты её