— Виновата я перед вами, Василий Яковлевич, — сказала она, в смущении опустив голову, — столько заставляла вас тревожиться, ждать; объявляла, простите, — в то время, — невозможные детские условия. Теперь я вижу всё ясно… Я вас оценила, я верю вам…

Мировича подхватили эти слова, унесли на седьмое небо. Его бросало то в холод, то в жар. Он жадно слушал.

— Но я забыла, — продолжала, ещё ниже склонясь лицом, Поликсена, — скажу вам откровенно… я упустила из виду главное, именно свои собственные к вам обязанности. Если б случилось… Ну, положим, если б всё было кончено… скажите, что принесу я вам сама? Ведь я сирота — чай, знаете, без роду, без племени… Я бедна… притом мои привычки, мой несдержанный, строптивый нрав…

— Не думайте о том, скажите слово, будьте моею, и ничего нам больше не надо.

— Нет, нет! не говорите так… Я от вас тогда в шутку требовала; теперь, не шутя, требую того же от себя… Жизнь — ведь это тернистый путь; я узнала… Слушайте.

Она обернулась, подсела ближе к Мировичу.

— Я выросла при дворе, — продолжала она, — сколько лет служила покойной государыне. И мною были довольны. Не оставят меня и теперь, авось, ни при чём. Так вот что я придумала, вот моё решение… Доверяю вам эту мою тайну.

Она остановилась, подумала.

— Поезжайте в Петербург, немедленно, завтра, даже сегодня, и опустите в ящик, что у дворца, вот это моё письмо.

Поликсена вынула из-под лифа запечатанный и обёрнутый в бумагу пакет.

— На имя государя? — удивился, взглянув на надпись, Мирович.

— Да… государь сам отмыкает тот ящик и прочтёт это письмо. Выполнит он мою просьбу, я ваша… без того, простите, не могу… я прошу о пособии…

Мирович стал отговаривать, доказывать, что ничего подобного не нужно. Поликсена стояла на своём.

— А если ответа не будет? — спросил он. — Сколько ж опять ждать?..

— Не ответят к Пасхе — ну, в таком разе, даю слово, поедем отсюда на Фоминой…

Мирович съездил в Петербург и опустил вручённое ему письмо в ящик у дворца.

VIII

ДВА ИМПЕРАТОРА

Было семнадцатое марта. В воздухе заметно тянуло теплом. С крыш дружно капало. Снег на солнечных пригревах таял и исчезал. Лёд вокруг крепости посинел, взбухнул и, хрустя под ногами, пророчил близкое вскрытие Невы. Из Шлиссельбурга утром шли рабочие по льду в крепость, ожидая что к вечеру на берег, быть может, придётся вернуться на вёслах. Туман далеко залёг по озеру. Но подул крепкий, порывистый ветер и стал его разгонять.

К ночи поднялась сильная, с метелью, буря. Она рвала крыши, кружила вороха падающего снега, ревела в бойницах и башнях, стучала железными ставнями и дверьми. Утром 18-го комендант Бередников и старший и младший тюремные пристава взошли на крепостную стену взглянуть на реку. Ветер стих. По вскрывшейся вкруг острова Неве плыл сплошными белыми грудами лёд. Лодки перевозили уже с берега в крепость и обратно рабочий и служебный народ. На берегу, как ясно увидел в подзорную трубу Бередников, стояли два, шестериком, крытых возка. Кучка лодочников озабоченно толпилась возле них.

— Кто бы это был? — спросил в раздумье Бередников.

— Из Питера, знать, — машут…

«Уж не ревизия ли? — пронеслось в старой голове Бередникова. — Не проведали ли в столице о пожаре в тайной тюрьме? Ну да всё теперь благополучно кончено…»

— Веребьев! Надо послать катер, а пожалуй, и лишнюю шлюпку! — сказал он капралу, оправляя на себе портупею и тревожно косясь на поношенные, старой формы кафтаны — как свой, так и прочих господ офицеров.

«Видно, новенького какого опять привезли!» — со вздохом сказал себе тем временем князь Чурмантеев.

Офицеры сошли со стены. Шестнадцативёсельный катер, а за ним восьмивёсельная шлюпка, расталкивая баграми льдины, двинулись от крепости к Шлиссельбургу.

На городском берегу, прикрывая медвежьими шубами звёзды, в треуголках и собольих шапках, стояли у взмыленных шестериков нежданные-негаданные гости: рыжий, в веснушках, лет под тридцать, любимый генерал-адъютант императора барон Карл Карлович Унгерн-Штернберг, петербургский генерал-полицмейстер, сухощавый, круглолицый, добродушный старик Николай Андреевич Корф, щеголеватый и надменный обершталмейстер Лев Александрович Нарышкин, генерал Мельгунов и, лет тридцати четырёх, среднего роста и заметно сутуловатый тайный государев секретарь, статский действительный советник Дмитрий Васильевич Волков. Ямщики и лодочники, глядя на Нарышкина, бывшего представительнее и выше остальных ростом, принимали его за государя. Народ, стекаясь из города, толпился в стороне и, без шапок, глазел на прибывших. Унгерн хлопотал о переправе.

В кругу пышно разряженных, важных вельмож, в небольшой, на прусский образец, треуголке, с тростью, с огромным палашом, в высоких ботфортах и в простой, без меха епанче, стоял среднего роста, вертлявый, невзрачный, плоскогрудый и сильно тронутый оспой гвардейский штаб-офицер. Круглые, сероватые глазки его были заспаны, прямой, добрый носик покраснел от ветра, не выбритый в то утро полный белый подбородок, как и простоватые, весёлые губы, то и дело вздрагивал от громкого, почти детского смеха. Он шутил с вельможами. А те, несмотря на свою важность и на его скромный вид и наряд, почтительно внимали как его шуткам, так и вообще его резкому «скоросому» — далеко слышному, с заметным акцентом и отличному от прочих голосу.

— Да знаешь ли, Дмитрий Васильич, — продолжал офицер, обращаясь к тайному государеву секретарю, Волкову, — говорят, что ты, батюшка, с этим dass Ihr Beide mit deisen renommirten Chicaneur — с этим надутым придирщиком Ломоносовым — прожектец составил — всех немцев из России выгнать? Правда ли то? Ха-ха! Отвечай-ка мне…

— То, ваше величество, сугубая напраслина, — покраснев и низко склонясь, ответил Волков, — и я сему негоциатору вольнодумцев не похлебник!..

— То-то, Васильич, берегись, — и, смеясь, скороговоркой продолжал Пётр Фёдорович, — и я тебя, каналью, за то намедни чуть не заколол… Und noch ein Punkt… и вот ещё один пункт, Васильич… Saperment! Voyons… Должен бы ты, батюшка, за это под арестом посидеть… Милости пожалуйста!.. Попроворил в газетном артикуле, про кончину покойной государыни, мою жену императрицей назвать!.. Но я помню прежние твои услуги. Сей гранд-д'эспань, господа, мне, как великому князю, копии с секретных протоколов тайной конференции выдавал… Покойной государыне изменял, мне зато верно служил… Ха-ха!.. Что, братец, выдал твои плутни? Погибнет птичка от своего язычка…

— Никогда того не было, ваше величество! — из красного став бледным и ещё ниже склонясь, ответил Волков.

— Но, может, ты, Васильич, — не унимался трунить Пётр Фёдорович, — может, ты и моей жене теперь всё так же переносишь, как проворил и мне? Pah! s'ist mir alles Eins!.. Мне, господа, всё одно! Милости пожалуйста!..