– Я ведь всю свою челядь разогнал, – рассказывал дед. – У меня сейчас никого нет. Живу один. Раз в неделю приходит женщина из местных, моет полы, стирает, готовит кое-что, я ей плачу. А постоянных никого не держу.

Владимир с интересом смотрел на деда Егора. Раньше тот никогда не страдал многословием, не выказывал чувств, стараясь отгородиться ото всех своей грубостью. Сейчас от этого не осталось и следа. Он не скрывал радости, глядя на внука с улыбкой – никогда раньше Владимир не видел деда Егора улыбающимся.

– Когда-нибудь у тебя тоже будут внуки, они будут сидеть возле тебя и ты будешь ими гордиться. Тогда ты вспомнишь этот день и поймёшь мои чувства.

Владимиру, конечно, было лестно сознавать, что появление его персоны вызывает такую откровенную радость у деда Егора, но в то же время он недоумевал: что за метаморфоза произошла со стариком? Ведь они с Таней потому и не общались с ним, что он был груб, не улыбался, никогда ими не интересовался, всё общение с внуками сводилось к резким нападкам и ругани. Таня в детстве ужасно боялась деда, он был для неё олицетворением того страшного злого дядьки, которым пугают непослушных детей. Каждая поездка к деду сопровождалась слезами, а если он ещё делал ей какое-нибудь замечание в своей обычной беспардонно-грубой манере, у неё от ужаса перехватывало дыхание, она теряла дар речи. Ни отец, ни мать никогда не вступались за своих детей, считая, что в воспитании главное – единство требований взрослых. Если один из взрослых отругал или наказал, остальные, заботясь о его авторитете, должны поддержать, пусть даже молча. При этом не учитывалось, прав он или нет, заслуживает ребёнок такого нагоняя или нет. Главное – единство и согласованность взрослых. Однако Володя, маленький джентльмен и старший брат, не разделял такую точку зрения. Ему было жаль младшую сестрёнку, он всегда заступался за неё, причём в той же манере, что и дед. Он грубил, глядя исподлобья на обидчика, и тут же его одёргивали родители. Все его попытки восстановить справедливость они пресекали на корню. В результате у всех было испорченное настроение, каждый считал себя несправедливо обиженным, а виновником всему оказывался дед с его характером, в котором напрочь отсутствовала дипломатия, хотя бы на семейном уровне.

Так было раньше. А теперь Владимир видел перед собой словно переродившегося человека.

– Я дожил до таких лет – мне уже 87 – может быть, для того, чтобы осмыслить всю свою предыдущую жизнь. С высоты своих лет я отчётливо вижу собственные ошибки… Давай-ка чайник поставим. У меня в холодильнике кое-какие деликатесы есть, так что мы сейчас перекусим. Давно мы не сидели за столом по-семейному.

Дед Егор стал готовить стол, выставлять свои съестные припасы, причём категорически запретил Владимиру помогать ему. Было видно, что всё, что он делает, доставляет ему удовольствие.

– Нам, старикам, много ли надо? Нам надо выговориться, мы хотим рассказать о себе. Нам нужен слушатель. Человек, который слушает – это всё, что нужно старикам. А рассказать есть о чём за долгую жизнь. Мы можем бесконечно рассказывать свои истории, можем одно и то же повторять по многу раз. Все мы становимся разговорчивыми к старости. Иногда кажется, что твои воспоминания уникальны, что ты можешь потрясти мир своим рассказом. Обидно сознавать, что тебя ждёт холодная яма, где все воспоминания погаснут вместе с тобой. А нужны ли они кому-то – воспоминания стариков?… Да, так ты, наверное, по делу приехал?

– Вообще-то да, – ответил Владимир, обескураженный таким длинным речитативом деда. Он ещё думал над его словами, но резкий поворот в разговоре заставил его встрепенуться. – Таня попала в беду. Кто ей может помочь, как не родственники?

Владимиру очень не хотелось в который раз пересказывать все эти неприятности, но дед сейчас начнёт расспрашивать и надо отвечать ему. Если он дед и если от него ждут помощи, он имеет право знать всю правду о случившемся. Однако Владимир ошибался. Деду уже было всё известно.

– Так, значит, это правда? – помрачнел дед Егор. – Да, я знаю, моя домработница принесла мне газету, там всё было написано. Честно говоря, мне не хотелось верить, что речь идёт о моей внучке. Я подумал, что это однофамилица. Вчера говорил по телефону с Николаем, он ничего не сказал, я и решил, что это действительно не наша Таня. Я и спрашивать у него потому ничего не стал. А ведь он отец, он должен был сказать! Почему он промолчал?

– Он до сих пор тебя боится. Не знаю только: он боится твоего гнева или боится тебя расстроить. А, может, и то, и другое.

– Он меня боится! – горько усмехнулся дед. – А дочь свою потерять он не боится? Надо спасать девчонку. Чем я могу помочь?

– Нужны деньги на адвоката. Много денег. У меня сейчас таких нет.

– Я дам столько, сколько будет нужно, – твёрдо сказал дед. – Завтра же сниму со счёта в банке, в следующий раз приедешь и заберёшь. Я по старинке получаю, в банке. Эти пластиковые карточки не внушают доверия. На старости лет трудно менять привычки.

– Ну вот, опять ты о старости! Я же чувствую, что душа твоя молода.

– Да, душой-то мы все молоды, и потому не хочется признавать, что у тебя уже дряблое тело. Только груз прожитых лет давит. Так вот и живём воспоминаниями. Тем более что память наша стариковская такова, что я не помню, что было со мной вчера, но отчётливо помню счастливые дни своего детства. Помню не только события, помню звуки, запахи… Помню так, словно это было вчера. И мне так хочется рассказать о себе всем, мне кажется это очень интересным, да только кому это всё надо? Кто будет меня слушать? Кому сейчас интересно, что происходило в России в начале ХХ века? А я помню, как красиво было в Петербурге… Мы жили в большом доме на Невском проспекте. Помню красивую внутреннюю обстановку дома, какая была мебель! А огромные танцевальные залы! У нас часто проходили званые вечера…

…Маленькому Егорушке не разрешали присутствовать там, где собираются взрослые. Няня уводила мальчика в его спальню на втором этаже. Там он прибегал к маленькой хитрости: он быстро «засыпал», а когда няня уходила, он в ночной рубашке бежал к окну, чтобы наблюдать за приездом гостей. Фонари достаточно хорошо освещали улицу и парадный подъезд князей Бобровых. К дому то и дело подъезжали кареты: прежде откуда-то из темноты раздавалось цоканье лошадиных копыт по булыжной мостовой, потом возле крыльца останавливалась карета. Из неё выходили стройные, подтянутые офицеры в орденах или галантные кавалеры во фраках с бабочками, они подавали руку своим дамам в соболях и горностаях. Маленький Егорушка Бобров, наблюдая сверху за происходящим, отчаянно завидовал им, которым предстояло войти в ярко освещённый зал и вальсировать под музыку, сверкая бриллиантами и орденами. Когда-нибудь он непременно вот так же привезёт свою даму, поможет ей выйти. Он обязательно будет военным – как папа, как оба деда, как его дяди. Грудь его будет в орденах, на плечах – эполеты… В то время уже началась автомобильная эра, но во всех снах, мечтах и грёзах на протяжении восьми десятков лет перед Егором Бобровым явственно стояла именно эта картина: сначала доносящиеся откуда-то издалека звуки приближающегося экипажа, топот конских копыт по мостовой, и фонарь, освещающий пространство перед крыльцом, куда по булыжной мостовой въезжает экипаж…