Бомелий родом был голландец и, по свидетельству иностранцев, побывавших в Москве, был негодяем, подговорившим царя к убийствам и составлявшим отраву, от которой погибали несчастные, прогневившие Ивана Грозного. Но и его настигла злая участь: по обвинению в сношениях с польским королем Стефаном Баторием его всенародно сожгли в Москве.

Другие современники доказывают, что Бомелий был весьма образованным человеком, учился медицине в Кембридже и слыл там за искусного астролога и математика. В Лондоне народ стекался к нему, считая колдуном. Были у него почитатели и среди английской знати. Обвиненный в богохульстве, он по распоряжению архиепископа Мешью Паркера был заточен в тюрьму, откуда его освободили при условии, что он немедленно покинет Англию. Бомелия привез в Москву в 1570 году русский посол Савин. Царь приблизил его к себе и занимался с ним астрологией и алхимией.

Иван Грозный в монашеском одеянии.

Художник И.А. Пелевин

Иван IV часто болел. Однажды он слег с тифом, и врачи прописали ему мешок блох. Но как это «лекарство» должны были применить неизвестно. Москвичи же за то, что не сумели вовремя собрать нужное количество блох, были обложены денежной пеней в семь тысяч рублей.

Иван Грозный и призраки.

Художник И.А. Пелевин

В последние годы жизни Иван IV страдал «какой-то страшной болезнью». От него исходил отвратительный запах, тело покрылось волдырями и ранами. Царь мучился как физически, так и душевно. Он искал спасения в делах благотворения и молитве, у знахарей и заморских врачей. Но тщетно – не только исцеления, но и облегчения не было.

Особенно ухаживал за царем в это время его врач Эйлофф, который, согласно официальным документам, «ежедневно видел царские очи». Ходили слухи, что Эйлофф и отравил Грозного.

Доктора должны были сами приготовлять медикаменты. Лекарственные же вещества приобретались в семенных, зеленных и медовых торговых рядах. С приездом в Москву в 1581 году Джеймса Фрейгама была устроена первая в России аптека – исключительно для нужд царского дома. Ею заведовал один из ближних бояр.

Первое достоверное известие о русском враче относится к той эпохе. Это был пермский торговый человек Строганов, считавшийся «искусным в лечении недугов». Он залечивал раны, нанесенные Грозным своему любимцу Борису Годунову. Царь, лично осматривая «завороты», сделанные Строгановым на ранах своего пациента, одобрил его искусство, и в воздаяние за него пожаловал Строганова званием гостя, разрешив ему писать свое отчество с окончанием «вич», что в то время считалось большим отличием.

Под конец жизни Иван Грозный, упившийся сверх всякой меры кровью правых и виноватых, стал страшен не только боярам, служилому люду и народу, но и самому себе. «Ум мой покрылся струпьями, – пишет он в духовном завещании, – тело изнемогло, телесные и духовные струпья умножились, и нет врача, который бы исцелил меня. Хотя я еще и жив, но Богу своими скаредными делами я смраднее мертвеца. Всех людей от Адама я превзошел беззакониями, потому я всеми и ненавидим».

Мрачно и тяжело было на сердце Грозного, душа утратила покой, воспоминания о казненных по его царскому приказу и об убитых им самолично в пылу гнева подданных невольно посещали государя в часы ночного покоя и лишали сна. Раскаяние и злоба, искренние слезы и гримасы гнева, слова любви и проклятия, сменяя друг друга, сопровождали его до конца жизни.

Тени казненных людей, являющиеся Ивану Грозному.

Художник П.Е. Коверзнеев

С гниющими внутренностями, с пухнущим, покрытым струпьями телом, он был дряхл, и не сегодня-завтра готов оставить обильно обагренную его руками землю. И как утопающий хватается за соломинку, так умирающий царь хватался за все, что, казалось, могло его спасти. Со всех концов земли Русской были свезены в Москву волхвы и кудесники, из заморских стран выписаны лекаря – фряжины и немчины, по мановению царской руки тюрьмы пустели, монастыри и церкви получали богатые вклады… Но все было напрасно.

* * *

– Тревожишь ты себя понапрасну мрачными думами, царица-дитятко. Вот и видится тебя все неподобное, – ласково, по-отечески, по-родственному заговорил Никита. – От Бога все. Ни волхвов, ни фряжинов али немчинов не надо, а только молиться Богу милосердному. Заходил я намедни к Ивану в опочивальню, спит спокойно, дышит ровно. Авось, даст Бог, к здоровью.

– А коли и волхвов спросить, одно доброе скажут, – вкрадчиво, мягко вступился Мстиславский.

По лицу Годунова только усмешка прошла, коварная, ехидная усмешка, которая потерялась в полутьме.

Мария ничего не ответила на слова бояр, и в наступившей сразу тишине ничего не было слышно, кроме дыхания окружающих да гулкого сторожевого стука где-то на краю Кремля, за Иваном Великим.

– Огня бы нам, что-то жутко так-то, – отозвалась наконец царица.

Но палата вдруг наполнилась странным, необычным светом.

– Никак, пожар? – тревожно вымолвил Мстиславский, вместе с другими бросившийся к окнам.

Но там всех ожидало невиданное зрелище. В небе, со стороны Замоскворечья, повисла крупная блестящая звезда, за которой кверху тянулся большой блестящий, как бы пушистый, хвост.

– Не к добру это! – вскричала Мария. – Чует мое сердце, не к добру. Вот он, меч, сошедший с неба.

– Полно, царица-дитятко, – заговорил Никита Романович, сам весь побледневший. – Никто, как Бог… А вы бы, – прибавил он, обращаясь к Мстиславскому и Годунову, – позаботились, чтобы сна царева понапрасну не тревожили. Да упредили загодя Фридриха-мастера, чтобы к добру говорил, когда царь о знамении его спросит.

Через несколько времени, несмотря на то, что в терему стояла полнейшая тишина, царь сам проснулся, словно его подняла невидимая сила. Заметив необычный свет, он быстро подошел к окну – и весь затрясся от ужаса. Затем кликнул Мстиславского и Годунова и вместе с ними вышел на крыльцо. Долго он пристально смотрел на неподвижный хвост кометы и затем резко обратился к Годунову:

– Что, Борюшка, скажешь?

– Небесное знамение, государь, – уклончиво ответил Годунов.