голосом, излишне трепетал, вздыхал, то и дело спотыкался, хотя Тренч по пьесе – а Грених утрудил себя чтением, хоть и по диагонали – выходил у автора ребячливым и бойким, каким обычно выставляли всех студентов-медиков согласно расхожему шаблону. Но господину Мейерхольду, зорко наблюдающему игру, вздумалось бранить не застенчивость актера, а труженицу Бланш, которая отдавалась роли со всем старанием.

– Что с вами сегодня, Рита? Что за вялость и бесцветность в голосе? Вы Маргариту играете или Офелию? Вы вздумали заболеть к премьере? Это сейчас, когда на носу главная репетиция, сшиты костюмы и готовы декорации? Попробуйте еще раз, со слов: «Ну! Добились все-таки своего!» Жестче, дорогая, с едким смешком, сведите свои прекрасные бровки, вот тут, на переносице, – и он несколько раз ткнул себя пальцем в лоб, – упрямство и досада на лице. Сарториус и Кокэйн ушли, ваш нетерпеливый взгляд им вслед. И-и, поехали! Ну…

Тотчас дрогнул боковой занавес, показались два мужских лица: Сарториус и Кокэйн решили, что их позвали к выходу.

Мейерхольд лихорадочно замахал на них:

– Нет! Без вас! Уйдите к дьяволу!.. Бланш, разрази меня гром, говори же.

– Ну! Добились все-таки своего! – проронила бедная Рита после длительного взгляда на боковой занавес, за которым тотчас же, как Мейерхольд принялся конвульсивно размахивать пьесой, исчезли актеры. В глазах ее затаился недобрый огонек, рот искривился, вот-вот заплачет.

– Да, – игриво подхватил Тренч. – То есть Кокэйн это сделал. Я вам говорил, что он уж как-нибудь устроит. Во многих отношениях он настоящий осел; но у него замечательный такт…

Рита подхватила реплику, с жаром приступив к заученным наизусть словам. Теперь в ее голосе появилась живость, исчезли томность и нежность, она стала больше жестикулировать, проявляя требуемое по пьесе негодование. Но подлец режиссер снова оборвал ее.

– Ну что вы со мной делаете, милая, милая Рита! – взмолился он, прижав к груди руки, в которых комкал листы с пьесой. – Ведь так нельзя! Это не Бланш. Теперь это Гертруда, Федра, но не Бланш. Откуда вдруг столько фальши? Вы готовы раздавить Тренча. Пристало ли так вести себя леди? О, господи, нет сил…

И крикнул:

– Четверть часа на передышку, и начнем с того же места! Начало пьесы. Самое ее начало, когда стоит захватить публику. Такая пикантная сцена! А они не совладают с парой абзацев.

Тренч сделал нарочито унылое лицо и отошел к группке актеров, ожидающих своего выхода. Рита молча спустилась со сцены. Грених было поднялся, думал подойти, но опять заколебался, однако Мейерхольд его заметил, поднял голову и привстал на цыпочки, чтобы разглядеть, кто же это явился в театр без его позволения.

Грениху пришлось выйти из сумрачных теней задних рядов и подойти к сцене. Рита осталась неподвижной, лишь наклонила голову и убрала за ухо выбившуюся из прически прядь и знакомым образом закусила нижнюю губу. Она молча, с упреком смотрела, как Грених, сунув руки в карманы брюк и полуопустив голову, приближался.

– Профессор, рад вас видеть! Вы весьма кстати! – вскричал Мейерхольд так, словно они с Гренихом были старыми приятелями.

Константин Федорович лишь молча кивнул режиссеру и повернулся к Рите, дав взглядом понять, что явился к ней.

– Вы очень кстати, – Мейерхольд отшвырнул на сцену пьесу, – поскольку гражданке Марино нужна врачебная помощь. Будьте любезны, Рита, ваши пальчики.

И, прежде чем та успела опомниться, он бесцеремонно схватил ее за запястье двумя пальцами и брезгливо стянул темную кружевную перчатку.

– Вы видите, профессор? – похоже, режиссер не знал имени Грениха, поэтому обращался к нему просто «профессор»; он неловко дернул Риту за руку, едва ли не заставив ее вскрикнуть. – И это меньше чем за неделю до премьеры. Каково, а! А ведь платья, что сшили, сплошь открыты, с глубокими декольте по старой моде. Ей приходится прятать эти отвратительные язвы под длинными рукавами, отказываться от летних нарядов, носить перчатки. Я не позволю Бланш выйти на сцену запакованной, как старая мебель на чердаке.

Язвочки поднялись к локтям, зияли и на костяшках пальцев. Рита побледнела от злости при мысли, что должна была выносить это непростительное обращение, но что-то заставило ее проявить сдержанность. Она успела скрыть едва скользнувшую в глазах ярость, напустив на себя смущенный вид. Руки не отняла, но голову горестно склонила. И стояла так, опустив подбородок, не выказав сопротивления, с выпростанной рукой, которую режиссер продолжал непочтительно сжимать двумя пальцами, будто замаранную тряпицу.

– На какие только жертвы не способен человек искусства, – ответил Грених обычным своим тоном психиатра. – Нервы, Всеволод Эмильевич.

– Нервы, – не проговорил, а зло сплюнул режиссер, поджав свой жесткий рот и глянув на Риту коршуном.

Грениху это не понравилось. Он протянул к Мейерхольду ладонь, взглядом попросил перчатку и вернул спасительный аксессуар на руку Риты. Та вздернула бровями, с губ едва не сорвались горячие слова благодарности, глаза заблестели слезами – насилу ей удалось их остановить.

Константин Федорович поспешил взять ее за локоть и отвести в сторону, красный как рак Мейерхольд повернулся на каблуках и, на ходу крикнув, что вернется вскоре, помчался за кулисы, бормоча под нос, что до премьеры всего ничего, а репетициями он недоволен.

– Сделай что-нибудь, – взмолилась шепотом Рита, жалобно глянув из-под свинцово-синих век. – Я чувствовала себя чужой, самозванкой. Теперь – прокаженной. Видел, как на меня смотрит Всеволод Эмильевич? Точно я из лепрозория!

– Придется спасаться лекарствами, – вздохнул Грених.

– Чушь! – жарким шепотом нетерпеливо осадила его Рита. – Вылечи меня гипнозом.

– Гипнозом?

– Только внушение способно вернуть мне душевный покой. Просто нужно попробовать хоть раз! Я схожу с ума. Театр оказался вовсе не интересным. Мейерхольд наводит на меня тоску и ужас. А я помню, что такое ужас, знала его в балетном закулисье! Этот человек… Он просто сумасшедший! Но я не хочу уйти сраженная. Я доживу до премьеры, я заставлю зал рукоплескать мне, все рухнут к моим ногам, а там – хоть смерть! Буду играть по своему хотению, мне плевать на этого театрального выскочку, он мне не указ. Но эти язвы! Они меня губят. Ни один наряд мне не надеть…

Она говорила, не прекращая сжимать кулаки и кусать губы. Ее бил озноб, на лбу и над верхней губой выступили капельки пота. Грених качнул головой.

– Ты не хочешь понять, это лишь следствие нервного перенапряжения, в котором ты пребываешь.

Рита скривила лицо, как дитя, которое вот-вот заплачет.

– Загипнотизируй меня и вели быть прежней Ритой.

– Боюсь, что не выйдет.

– Но почему?

Грених нахмурился.

– Это бесполезно, ты не сможешь уснуть и проснуться, как это делают обычные пациенты, ты не станешь реагировать на