class="p1">«Восемь лет прошло! – трещало в голове; Грених спускался по темной лестнице. – И неведомо что в этой клинике сотворили с его телом. Похоронил ли кто его останки? Нет, Рита – чертова лгунья. Он должен быть где-то рядом, выжидать. И собирается сотворить шалость. Карнавал. Маски. Маски и плащи. Балаган! Пригласительное… Что это за клуб “Маскарад”?»

Сжав зубы так сильно, что прокусил губу, Грених опомнился только на улице. Была ночь, фонарь горел лишь в самом конце переулка, тишина наполнялась далекими вскриками, хохотом какой-то сомнительной компании за забором, в доме напротив хлопнула рама, в редких окнах горел свет. Не думая об опасности ночных перемещений по городу, он отправился пешком в институт Сербского, где в ящике его стола лежало другое приглашение, похожее на то, что было у Риты.

Он прошагал часа два, пока добрался до Пречистенки – в такое время ни трамваи, ни автобусы уже не ходили, и извозчиков было совсем не видать. За полночь. Он шел Елизаветинским переулком, темным и неуютным, наткнулся на шпану, возгласам которой не внял, кого-то пихнул в грудь, от кого-то получил под дых, но прорвался, двигался дальше. Шел вдоль Яузы, следом Москвы-реки, набережные были хоть как-то освещены, споткнулся о чье-то лежащее поперек мостовой тело. Тело выругалось, он пошел дальше. Храм Христа Спасителя возвышался черной громадой справа. Обогнув его, он быстро, дворами, через Остоженку, вышел к институту.

На проходе в освещенном единственной лампочкой приемном покое спал на деревянном диване сторож – поднял голову, кивнул. Тихо пробравшись к себе, Грених щелкнул выключателем, засвистела, затрещала лампочка, мигнув раза два, прежде чем разгореться. Он принялся выдвигать и задвигать все многочисленные ящики красивого резного письменного стола, оставшегося от старой меблировки квартиры, закрепленной за должностью заведующего. Он положил этот проклятый пригласительный в один из ящиков машинально, думал, его обронил один из тех, кто являлся сюда за консультацией. Но маленькая мелованная картонка никак не желала сыскаться. Судорожно Константин Федорович выворачивал книги, папки, бювары, ибо совершенно позабыл, в какой угол сунул сей злосчастный кусок картона. Оказалось, он лежал под лампой на самом видном месте.

«Дражайший Фокусник, приглашаем Вас принять участие в собрании клуба “Маскарад”. Маска и костюм – в соответствии с Вашим именем – обязательны. Инкогнито гарантируется. Театральная антреприза – беспрецедентный психологический эксперимент. Совершенно бесплатно. Адрес: угол Большой Садовой и Тверской, вход со стороны театра; 1 июля, пятница, 1927 года; полночь. Вас встретит капельдинер в костюме беса».

На карточке белого цвета с золотой росписью были старательно вырисованы завитушки, венецианские маски, буквенный рисунок. На обороте фигура в черном фраке, цилиндре и белой маске, в одной руке палочка, в другой – кролик. И цифры 16–25.

На мгновение перехватило горло. А вдруг приглашение вовсе не обронено кем-то случайно, а нарочно подброшено? И это на самом деле приглашение ему, Грениху? Фокусник. Ну да, Грених нынче служит самым обыкновенным фокусником, ни дать, ни взять. Да и Рита – настоящая Коломбина. Эх, почему он сразу у нее не спросил про таинственное приглашение… Завтра придется идти опять. Грених почувствовал, как по загривку пробежал озноб, словно он в клетку с тиграми собирался. Чертов театр сделал из Риты агрессивную неврастеничку.

Сев за стол, откинувшись на спинку стула, Константин Федорович задался вопросом, что за чувства он испытывает к Рите. Обиду, вечную ревность? Привязанность? Зачем он едва ли не переехал уже в ее меблированные комнаты в Денисовском переулке, к этим циркачам? Милая Марго… Как же больно прожгло сердце яростью при чтении обращения в письме. Жгучая ревность только лишь на время затухала. А этот призрак – живой или мертвый – будет вечно следовать по пятам!

На ум пришел сегодняшний пациент – Куколев, будто бы перенесший психохирургическую операцию. Нельзя было, связывая все эти события, не учитывать возможное участие Макса. Никто, кроме него, не занимался и гипнозом, и операциями на мозге, да еще при этом был одержимым! Грених сжал кулаки, чувствуя абсолютную беспомощность человека, которого заставляют играть в жмурки с вооруженными ножами разбойниками. Завтра ведь нужно будет поговорить с Мезенцевым и сказать ему, что Куколева оперировали.

Но он решил подождать, отправившись на следующий день к Мейерхольду, чтобы глянуть, велись ли приготовления к психологическим экспериментам.

Автобус подъезжал к Триумфальной площади, когда Грених увидел это несуразное четырехэтажное здание бывшего театра «Буфф-миниатюр», нынешнего ГосТиМа с центральной частью, украшенной полукруглой ромашкой – иначе этот архитектурный элемент назвать было сложно. Прежний его владелец Шарль Омон задумывал сделать вход в виде пасти дракона – ромашка, видать, была основанием барельефа. Над центральной частью выступал небольшой купол, справа возвышалась башенка. Двери имелись по центру, и еще один вход был справа под башенкой, но наглухо заколоченный лет десять назад. Соседствовал театр с кондитерской фабрикой, выходившей узким фасадом в три высоких арочных окна на Большую Садовую, и размашистым зданием Цирка, купол которого был виден издалека.

Пропустили Грениха быстро, без особых вопросов. Он поднялся на второй этаж в фойе с шикарными креслами по углам и с простенками, украшенными черно-белыми лицами актеров, большей частью Мейерхольда в разных ролях и его черноволосой Зиночки, толкнул дверь с табличкой: «Идет репетиция!» Остановился в нерешительности, но все же шагнул за порог зрительного зала и тихо прокрался в полумраке партера, усевшись на задних рядах, так, чтобы Рита не обнаружила его появления. На репетициях Константин Федорович никогда прежде не бывал. Она не позволяла приходить, боясь показаться неумехой.

Довольно просторный зал в тысячу мест, имевший два ряда лож, высокий потолок с лепниной и тремя люстрами, ровные ряды потертых кресел, разделенные широким проходом посередине, старый, но до блеска навощенный паркет. На стенах горели газовые светильники, перемежаясь с зеркальной майоликой. В глубине полукруглой сцены – сколоченные декорации: тонкие гипсовые колонны, плетеная садовая скамья и умело разрисованные панно с убегающими вдаль живописными германскими пейзажами: крыши вилл, река, белые стены церкви.

Занавес был поднят, под колыхающимися кисточками у софитов стояла пара – Бланш и Тренч с биноклем и путеводителем в руках. Актеры отрабатывали, и не в первый раз, один из сложных эпизодов, шедших где-то вначале.

Бланш в строгом, прямого кроя, темном платье с длинными рукавами и перчатками – в такую-то жару! – с волосами, скромно убранными волнами назад, была столь самозабвенна, нежна и искренна, что против воли Константин Федорович заслушался. Партнер моложе ее лет на десять казался боязливым мальчишкой или, может, был смущен присутствием новой актрисы в труппе, не вполне к ней привык. Он подавал реплики дрожащим