Инга всегда аккуратно хранила эти письма и подчас перечитывала их. Они помогали ей, ободряли, радовали…

«Спортсмен, – говорила не раз Инга, – не имеет права быть плохим человеком».

Детьми Инга и вправду решила обзавестись после победы на Олимпиаде. А пока не было своих детей, она занималась чужими. Схватит, бывало, маленького ребенка каких-нибудь своих знакомых и возится с ним целыми днями, каждому встречному говоря, что это ее, Ингин, ребенок. Некоторые принимали это за действительность. Она и сестру свою младшую, Галку, беря с собой на тренировочный сбор, подговаривала, что если кто будет спрашивать ее, Галку, кем ей доводится Инга, чтобы говорила – мама. Детей она всегда так тискала от своей большой любви к ним, осыпая их поцелуями, подбрасывая вверх или наряжая в какие-то немыслимые одеяния (если тот или иной из них оказывался у нее в гостях), что не каждому это было по вкусу. Но если ребенок был таким же безудержным, как и она, то он сразу повисал на ней и в другой раз ждал только случая, чтобы еще раз побыть в той обстановке, которую умеет создавать этот необычный взрослый человек – веселый, смешной, такой же подвижный, как и он, не строгий, но которого уважаешь и бедокурить при нем не станешь. Который щедро накормит всякими сладостями и обязательно подарит какую-нибудь необычную, как сам, вещичку, отчего дух захватит, потому что ни у кого из приятелей такой не увидишь, и они будут только завидовать.

Уезжая из Москвы, Инга не забывала присылать нам письма. Их она писала обычно в веселом тоне. Вот одно из ее писем, присланных из Иркутска:

«Здравствуйте, мои рыбачки! Почему до сих пор молчите? Я жду от вас письмо, а вы зубок на зубок и молчок.

…Здесь у нас все хорошо. Я тренируюсь и занимаюсь английским языком. Прочла уже полкниги, могу даже написать письмо на английском языке. Тренируюсь, как всегда, много. Чувствую себя хорошо. Как вы там? Как моя бабушка себя чувствует? Пусть хоть нарисует что-нибудь, я буду рада. Я по ней соскучилась, некому на меня поворчать. Привет ей от меня. Скажите, что мне, так же как и ей, каждый день делают укол «автомины», то бишь витамина В1.

Как Галочка учится? Пусть напишет мне письмо, но только самостоятельно.

Профессор Артамонов (я учился в институте. – В. А.) хотя бы написал мне какую-нибудь сказку…

…Отцу Александру (отец Галки. – В. А.) большой персональный привет. С прошедшим его праздником артиллерии…»

В ее письмах всегда присутствовало слово «хорошо» и никогда не присутствовало – «плохо», хотя было немало оснований встать ему в строку вместо какого-нибудь более приятного слова. Инга этого не делала, потому что помнила: даже маленькие ее жалобы осядут тяжелым грузом на сердце мамы и бабушки.

Я неспроста рассказал о бабушке. Бабушкины сердечность, отзывчивость, а иногда и вспыльчивость клубочком отмотались к Инге. Доброта Инги на первый взгляд могла показаться странной. К чужим людям, даже незнакомым, она могла проявить больше чуткости, чем к своим родным, будто те могли обидеться, а ты нет. Она забудет порой предложить тебе поесть, когда находишься у нее в гостях, и в то же время у нее можно было хоть полквартиры вывезти, и она не обратит на это внимания: приходи и бери, что тебе нужно, не спрашивай, ты же свой человек и должен все понимать.

Она была остроумной и рассказывать умела забавно, да чуточку, как и заведено у истинных рассказчиков, что-то прибавит от себя.

Она не стеснялась быть оригинальной и интересной для людей («Для чего ж мы живем?»). На соревнованиях на приз Совета министров Казахской ССР как победительнице этих соревнований ей предоставили возможность разрезать большого гуся и раздать его по своему усмотрению присутствующим. Инга проделала эту операцию очень остроумно, с хорошим, добрым юмором. Так, кому-то досталась голова, потому что его «амплуа» – забота о других и, следовательно, приходилось больше думать, чем другим; кому-то были необходимы быстрые ноги – на его тарелке поэтому оказались гусиные лапки; кому-то нужно было не просто бегать, а еще и летать – ему предназначались крылышки.

Сопротивлялась Инга тому, что шло вразрез с ее убеждениями, достоинством, было ей не по сердцу.

Однажды сестре поручили выступить, произнести речь по случаю какого-то события. И дали шпаргалку, по которой она должна была на следующий день говорить с трибуны. Инга прочитала ее и неожиданно для «поручителя» этого дела сказала:

– Как здесь написано, я так говорить не буду. Если вас устраивает, я сама напишу – то, что считаю нужным.

На следующий день Инга принесла текст своей речи. Дала посмотреть ответственному лицу… Тот прочитал бумажку, написанную ею, и потом все восхищался:

– Какая молодец, ну просто молодчина… Так написать!

Она оставляла за собой право – и берегла его – поступать во всех жизненных обстоятельствах так, как считает правильным.

Я не помню, чтобы к Инге в ее присутствии кто-нибудь неуважительно отнесся: она не давала для этого и малейшего повода. С нею всегда считались. Кое-кто ее даже побаивался: как бы она не увидела истинного лица, она, этот светлый человек, который верил в дружбу и настоящую любовь. Если она обнаруживала обман, то сильно переживала. С ней нельзя было фальшивить, играть. Если заметит – навсегда отвернется от этого человека. Принципиальность, непримиримость к плохому украшали Ингу. Закономерна поэтому теплота писем, адресованных ей. В них видны и забота о ней, и любовь, какую испытывают обычно к самым близким, дорогим людям. Вот, например:

«Меня зовут Рина. Я учусь в восьмом классе. С 28 февраля по 1 марта я была на стадионе, как, впрочем, и многие свердловчане. Как ни странно, но я болела больше за Вас, а не за свою землячку В. Стенину. Я очень была рада, когда в забеге на 1500 метров Вы получили золотую медаль, и страшно огорчилась, когда Вам не повезло в забеге на 3000 метров. Но если Вы будете принимать участие в Олимпийских играх, то обязательно займете первое место, да? А сейчас Вы не огорчайтесь. У Вас еще много времени впереди, и Вы еще не раз будете занимать первое место. Конечно, обидно, но еще терпимо, а вот я сейчас ни на что вообще не надеюсь. Я раньше увлекалась коньками и легкой атлетикой, а в 1957 году заболела и получила осложнение на сердце. Сейчас, кроме утренней гимнастики, никаким видом спорта нельзя заниматься. А что такое утренняя гимнастика по сравнению с прежним!

Я знаете, почему Вам пишу? Потому что Вы очень похожи на мою маму. Она у меня умерла, когда мне было 12 лет».

В подобных письмах по-детски все очень просто, бесхитростно, искренне… Письма лишь слегка желтеют, но чувства в них остаются.

В Инге ценно было еще вот что… Каждый ли из нас выдержит тяжесть груза, сопутствующего популярности, при этом сохраняя или приобретая лучшие человеческие качества, на которые смотрит весь мир, без боязни, что затраченное время на их приобретение может отрицательно повлиять на дело, которое принесло всеобщее признание? Думаю, что нет. Вот если бы проследить за двумя состояниями человека – в период, когда он известен небольшому кругу людей и когда к нему пришла всемирная слава. Как ни печально, но кое-кто из нас не нашел бы в себе многого из того, что прежде было любимо окружающими. Представьте себе, что вы как раз и есть тот самый прогремевший, пусть только на «всю округу», человек. Вам почет, прохожие останавливаются на улице и восхищенно глядят вам вслед, вы являетесь желанным гостем в любом доме, с вами хотят познакомиться, вам пишут письма, к вашему мнению прислушиваются и передают его из уст в уста… И вот при всеобщем признании нужно остаться простым и скромным человеком. Ох, как трудно это бывает сделать! Так и хочется о себе подумать необыкновенное. Попробуй хоть немножко переменить тон со своими давнишними знакомыми, как сразу прилепится марка «зазнался». Играть здесь невозможно, показывая и доказывая каждому встречному, что ты такой же простой, как и был, а в душе лелеять высокомерие…