– И поэтому нам выпадает замечательный шанс…

– О боже. Замолчи, наконец. Хорошо? Просто замолчи. – Она повернулась лицом к раковине. – В любом случае они не предложат никакой работы такой паре старых пердунов, как мы.

– Хочешь пари? – спросил Джордж, и она услышала в его голосе самодовольную улыбку. – Священники также не станут нашими детьми. И вообще в шестьдесят лет живется далеко не так, как раньше.

– Черт возьми, Джордж! Я уже по горло сыта этой темой! – выпалила в гневе Энн, поворачиваясь к мужу. – Поэтому прости, но если ты скажешь, что ты, мол, прекрасна в гневе, я выпотрошу тебя, – огрызнулась она, грозя десертной вилкой.

Джордж рассмеялся, и Энн чуть остыла.

– Хорошо. Фантазируй. Веселись. Но, Джордж, – произнесла Энн, серьезно посмотрев на него, – если они действительно предложат? В том, что касается меня лично, ответ будет – нет. И кончим на этом.

Ужин в доме Эдвардсов в тот день происходил в непривычной тишине.

* * *

В КОНЦЕ того долгого воскресенья Джимми вызвали в кабинет Масао Яногути, который обратил внимание на помятый нелепый наряд и окруженные красными ободками глаза и подумал, что мальчишка, наверное, не спал уже тридцать шесть часов. Движением руки пригласив Куинна сесть, он проводил взглядом комичную длинную фигуру, медленно складывавшуюся в сидячую позу. На столе Яногути лежал журнал регистрации посетителей.

– Мистер Куинн, мнезнакомы имена мисс Мендес и мистера Эдвардса. Полагаю, что дама, расписавшаяся как доктор Эдвардс, является женой мистера Эдвардса. Но кто такой Э. Сандос, просветите, пожалуйста?

– Мой друг, сэр, священник. Все они мои друзья. Простите меня. Мне следовало в первую очередь известить вас, но было всего четыре утра, и я еще не был окончательно уверен… то есть не испытывал стопроцентной уверенности…

Яногути позволил молчанию воцариться в кабинете. Джимми крутил туда и сюда на запястье часы, неосознанно повторяя вчерашнее движение Софии. Уставившись в пол на несколько мгновений, он посмотрел на Яногути, однако тут же отвел глаза.

– Я боялся, что ошибаюсь, и хотел, чтобы кто-то меня выслушал… – Джимми умолк, снова посмотрел вверх, и на сей раз не стал прятать взгляд. – Это неправда. Я уже знал. Я был уверен. Просто хотел поделиться своей радостью с друзьями. Они для меня как семья, доктор Яногути. Это не оправдание моей ошибки. Я подам в отставку, сэр. Простите.

– Я принимаю ваши извинения, мистер Куинн. – Яногути закрыл журнал и взял со стола небольшой листок бумаги. – Мисс Мендес оставила мне эту записку. Она рекомендует ограничить проект ИИ запросом и ответом. Полагаю, что дам на это согласие. Это можно сделать при значительной экономии средств ИКАН благодаря вашему предложению оформить этот проект в виде пари. – Яногути отложил записку в сторону. – Мне хотелось, чтобы вы продолжили сотрудничество с ней, но уже в новом качестве.

Он проследил за тем, как Куинн справляется со своими чувствами, удовлетворился его самообладанием и продолжил:

– Начиная с завтрашнего дня вы будете на полной ставке руководить мониторингом источника передачи. Вам дадут штат из пяти человек. Наблюдение круглосуточное, по два человека на смену. Я бы хотел, чтобы вы координировали свои усилия с работой аналогичных групп в Барстоу и других обсерваториях.

Он встал, и Джимми также поднялся на ноги.

– Поздравляю вас, мистер Куинн, с историческим открытием. – Масао Яногути, руки по швам, коротко поклонился; только потом до Джимми дошло, что он был удивлен этим жестом больше, чем всем прочим, что случилось с ним в тот день.

– Позвольте мне отвезти вас домой, – проговорил Яногути. – Едва ли вам сегодня следует садиться за руль. На сегодняшнюю ночь можете оставить свой автомобиль здесь.

Джимми был слишком ошеломлен для того, чтобы что-то сказать. Рассмеявшись, Масао Яногути повел молодого человека к парковке.

* * *

В ТУ НОЧЬ, впервые за множество ночей, Эмилио Сандос никак не мог заснуть. Он пользовался своей квартирой как милостыней, потому что дом находился слишком близко к неуклонно наступающему океану; никто более не смел жить в нем, и владелец оставил все попытки отыскать очередного постояльца. Этой ночью, как всегда один в своей небольшой спальне, Эмилио смотрел на потрескавшийся и латаный потолок, казавшийся прекрасным под рассыпавшимися отблесками лунного света, и слушал гипнотический рокот ближних волн. Он знал, что сон скоро к нему не придет, и потому не закрывал глаз, чтобы обманом вызвать его.

Он был готов в какой-то степени к ночам, как та, которую ему пришлось пережить предыдущим вечером.

– В этом мире наличествует уйма душ, – некогда предупреждал его Д. У. Ярброу. – И однажды, невесть где и как, но одна или две затронут тебя напрямую. Рассчитывай на это, сынок.

Так что еще до знакомства с Софией Мендес он понял, что ему непременно предстоит встретиться с важной для себя женщиной. И более не отрицал то смятение, которое она произвела в его душе; Эмилио просто признавал, что привести естественную реакцию в соответствие с обетами будет непросто.

Он никогда не сомневался в своих обетах. Он воспринимал их как нечто существенно важное для апостольского служения – как необходимое условие для трудов на благо душ человеческих, – и когда пришло время, принял их всем сердцем. Но в пятнадцать лет, когда, собственно, началась эта история, сама идея стать священником казалась ему смехотворной и глупой. Ну, конечно, Д. У. добился оправдания и увез его с острова, чтобы не пристрелили заинтересованные лица, и Эмилио был благодарен ему за это полубессознательным образом, но в самом начале пути он всего лишь мечтал залечь на дно до тех пор, пока ему не исполнится восемнадцать и он получит право поступать как хочет. Можно было уехать в Нью-Йорк. Пойти в подручные к авторитету. Быть может, боксировать. В весе мухи. Или пера, если наберет вес. Если придется, снова заняться торговлей.

Первые месяцы в иезуитской школе стали для него потрясением. Он настолько же отставал от других учащихся в научном знании, насколько опережал их в житейской практике. Мало кто из ребят разговаривал с ним, разве что только дразнили, и он отвечал обидчикам тем же. Д. У. заставил его дать только одно обещание: никого не бить.

– Следи за своими руками, ’mano. Никаких драк. Остановись, сынок.

Никто из родных ему не писал и не звонил, не говоря уже о том, чтобы приехать повидаться. Его брат избежал наказания, сообщил ему Д. У. в конце первого семестра, но все равно винит его, Эмилио, в случившемся. Да какая, мать его, разница? – душила его мысль, и он поклялся, что никогда более не станет плакать. В ту ночь он отправился за стену, нашел шлюху, попользовался, по возвращении схлопотал. Отбыл наказание и вернулся непокорившимся. Если кто-то и заметил его отсутствие, то не сказал ему ни слова.

Течение времени начало оборачиваться против него на втором году обучения. Тихая и упорядоченная жизнь в интернате начала соблазнять его. Никаких кризисов, тревог и волнений, никаких ужасов, выстрелов и полуночных воплей. Никаких драк. Каждый день проходит по плану, никаких неожиданностей. Неожиданно для себя, он добился успехов в латыни и даже получил поощрение «За отличие». Ему нравилось это слово, и он с удовольствием повторял его про себя.

Третий курс удался ему лучше, несмотря на то что он почти целиком потратил его на споры со священниками. Многое из того, что он знал о религии, казалось ему полным дерьмом; обезоружили его сами отцы, открыто признававшие, что некоторые из религиозных сюжетов на самом деле являлись благочестивыми выдумками. Однако, понимая его характер, они позволяли ему самостоятельно копаться в навозе, чтобы самостоятельно найти в нем зерно истины, заботливо сохраненное веками для всех нуждающихся.

По мере течения времени он начал ощущать, что ему становится свободнее дышать, словно ослабели какие-то тиски, сжимавшие его сердце. A потом, однажды ночью, в коротком и лишенном слов сне взору его предстал тугой розовый бутон, медленно распускавшийся, лепесток за лепестком… он очнулся от сна потрясенный, с мокрым от слез лицом.

Он никому не рассказывал об этом видении, изо всех сил пытался