Это письмо так взволновало Пьеретту, что она целый час перечитывала и рассматривала его, потом вспомнила, не без горечи, что у нее нет ничего, чтобы написать ответ. Она решилась на трудное путешествие из своей мансарды в столовую, где могла найти чернила, перо и бумагу, и совершила его, не разбудив свою ужасную кузину. За несколько минут до полуночи она написала следующее письмо, тоже приводившееся на процессе:

«Друг мой! Да, да, мой друг, нет никого, кроме тебя, Жак, и бабушки, кто бы меня любил. Да простит мне господь, но я тоже только вас двоих и люблю — люблю совершенно одинаково, одного, как и другого. Я была слишком мала и не помню свою маменьку, но к тебе, Жак, и к бабушке, и к дедушке тоже — царство ему небесное, он так страдал от своего разорения, которое было разорением и для меня, — словом, к вам обоим, оставшимся у меня, моя любовь так же велика, как велики мои мучения. Чтобы вы знали, как я люблю вас, вы должны, стало быть, знать, как я несчастна, а этого-то я и не хочу: вы бы слишком огорчились. Со мной обращаются хуже, чем с собакой! Говорят со мной, словно с последней негодяйкой! А я испытываю свою совесть перед богом — и не могу понять, в чем я перед ними виновата. До того, как ты пропел мне песню о новобрачных, я видела в своих страданьях божью милость; я просила его взять меня из этого мира, и, чувствуя, что очень больна, я думала: бог, значит, меня услышал! Но теперь, Бриго, раз ты здесь, я могу вернуться с тобою в Бретань к бабушке. Бабушка любит меня, хоть они и сказали мне, будто бы она украла у меня восемь тысяч франков. Разве у меня могли быть восемь тысяч франков, Бриго? Если они мои, может быть, ты их получишь? Но все это ложь, конечно; будь у нас восемь тысяч франков, бабушка не стала бы жить в Сен-Жаке. Я не хотела омрачать последние дни этой доброй, святой женщины, не хотела рассказывать ей о своих мученьях: она умерла бы с горя. Ах, если бы она только знала, что внучку ее обратили в судомойку! Ведь когда я хотела помочь ей в тяжелой работе, она говорила всегда:

„Оставь, милочка, оставь, не надо, ты только испортишь свои маленькие лапки!“ Зато теперь хороши у меня руки! Мне часто совсем не под силу тащить корзину с провизией, она чуть не отрывает мне руку, когда я возвращаюсь с рынка. И все же я не думаю, чтобы двоюродные брат и сестра были такие злые, они просто считают нужным всегда меня бранить; а я не имею права, кажется, от них уйти. Двоюродный брат — мой опекун. Мне как-то раз стало совсем невмоготу, я хотела убежать и сказала им об этом, а кузина Сильвия ответила, что за мной погонятся жандармы и что закон на стороне моего опекуна; тогда я хорошо поняла, что родственники не заменят нам отца с матерью, как святые не заменят бога. На что мне твои деньги, милый Жак? Прибереги их лучше для нашего путешествия. Если б ты знал, сколько я думала о тебе, о Пан-Гоэле, о большом пруде! Прошли наши золотые денечки! Мне, кажется, день ото дня становится все хуже и хуже. Я очень больна, Жак! Голова у меня так болит, что кричать хочется; ноют кости, спина, и поясницу так невыносимо ломит, что хоть помирай; а аппетит только ко всяким гадостям: к корешкам, к листьям; и еще нравится мне запах свежих газет. Я бы заплакала иной раз, будь я одна, но я ведь ничего не смею делать по своему желанию, даже поплакать. Я тайком лишь могу вознести свои слезы к тому, кто посылает нам милости, которые нам кажутся горестями. Разве не он внушил тебе мысль спеть у меня под окном песню о новобрачных! Ах, Жак, кузина услышала тебя и сказала мне, что у меня есть возлюбленный. Если ты и вправду хочешь быть моим возлюбленным — люби меня крепко; я же обещаю любить тебя по-прежнему и быть твоей преданной слугой.

Пьеретта Лоррен.

Ведь ты никогда меня не разлюбишь, правда?»

Взяв на кухне кусок хлеба и проделав в нем дырочку, чтобы вложить письмо, бретоночка привязала хлеб в виде груза к концу нитки. В полночь, с величайшими предосторожностями открыв окно, она спустила свое послание, которое, даже задев за стену или ставень, не должно было произвести ни малейшего шума. Она почувствовала, как Бриго потянул нитку, оторвал конец ее и осторожно, крадучись, удалился. Когда он дошел до середины площади, ей удалось лишь смутно различить его при свете звезд; он же видел ее в ярком ореоле — в освещенном свечою окне. Так смотрели они друг на друга чуть ли не час; Пьеретта подавала знаки Бриго, чтобы он ушел. Он уходил, а она продолжала стоять у окна; и он вновь возвращался на прежнее место, г, Пьеретта опять приказывала ему уйти. Это повторялось до тех пор, покамест девочка не закрыла наконец окно, легла и задула свечу. Улегшись в постель, она, несмотря на боли, уснула счастливой: под подушкой у нее лежало письмо Бриго. Она спала и видела золотые сны, полные лазури и чудесных видений, запечатленных Рафаэлем, — такие сны посылают гонимым ангелы.

Нежная физическая организация Пьеретты так зависела от ее душевного состояния, что на другой день она вскочила веселая и легкая, как жаворонок, жизнерадостная и сияющая. Такая перемена не ускользнула от взора ее кузины, однако на этот раз Сильвия не стала ее бранить, но пристально, как сорока, принялась наблюдать за нею. Почему она так счастлива? — мысль эта была продиктована не злобой, а ревностью. Если бы полковник не занимал всех помыслов старой девы, она сказала бы Пьеретте, как обычно: «Пьеретта, вы несносны, вы не обращаете ни малейшего внимания на то, что вам говорят!» Но старая дева решила проследить за Пьереттой, как умеют следить одни лишь старые девы. Этот день был сумрачен и тих, словно перед грозой.

— Ну, вы, стало быть, уже больше не больны, мадемуазель? — спросила за обедом Сильвия. — Я ведь говорила тебе, что она все это вытворяет, только чтобы досадить нам, — обратилась она к брату, не дожидаясь ответа Пьеретты.

— Наоборот, кузина, меня нынче лихорадит…

— Лихорадит… с чего бы это? Вы веселы, как пташка. Уж не повидались ли опять кое с кем?

Пьеретта вздрогнула и опустила глаза в тарелку.

— Лицемерка! — воскликнула Сильвия. — И это в четырнадцать лет! Какие наклонности! Негодница вы этакая!

— Я не понимаю, что вы хотите сказать, — отвечала Пьеретта, подняв на кузину лучистый взор своих прекрасных карих глаз.

— Вы останетесь сегодня в столовой и будете работать при свече, — сказала Сильвия. — Нечего вам делать в гостиной, я не желаю, чтобы вы заглядывали ко мне в карты, а потом помогали советами вашим любимцам.

Пьеретта выслушала это с полным равнодушием.

— Притворщица! — крикнула Сильвия, выходя из комнаты.

Рогрон, которого слова сестры повергли в недоумение, сказал Пьеретте:

— Что это вы все не ладите? Постарайся угодить кузине, Пьеретта; она добрая, снисходительная, и если ты ее выводишь из себя, стало быть, виновата, конечно, ты. Из-за чего вы все ссоритесь? Я люблю жить спокойно. Погляди на мадемуазель Батильду — вот с кого ты должна брать пример.

Пьеретта могла все снести: в полночь придет Бриго и принесет ей ответ — это дало ей силы прожить день. Но силы ее приходили к концу. Она не ложилась спать и стоя прислушивалась к бою стенных часов, боясь шевельнуться и нашуметь. Пробила наконец полночь, и Пьеретта осторожно открыла окно. На этот раз она воспользовалась бечевкой, связанной из нескольких кусков. Она расслышала осторожные шаги Бриго и через некоторое время, втянув бечевку обратно, прочла следующее письмо, преисполнившее ее радостью: