Он лежал неподвижно, но глаза его не стали глазами мертвеца, и тело не остывало, а из ран на спине кое-где даже еще сочилась кровь. Мы не могли проследить ни его дыхания, ни даже пульса – они лишь угадывались, оставаясь незаметными. Отец настоятель велел одеть брата Изамбара и сбросить обратно в яму, не обращая внимания ни на непрошедшую опасность смерти, ни на кровоточащие раны. До поздней ночи мы каждый час украдкой бегали к яме. Брат Изамбар так и не пошевелился. На рассвете в субботу он лежал в прежней позе. И только к полудню очнулся. Вот тогда-то отец настоятель и послал к нему послушника с повторным предложением покаяться. За отказ ему грозили теперь ведра жирных помоев по утрам и вечерам и порка каждую пятницу. Брат Изамбар, как известно, остался при своем, предпочтя помои и плети. И мы все недоумеваем, как ему удалось дотянуть до приезда вашего преосвященства. Видели бы вы его неделей раньше, монсеньор!

– Я застал его в весьма плачевном состоянии, – заметил епископ. – По-моему, хуже некуда.

Монах выразительно вздохнул и покачал своей круглолицей головой и отрицательно, и сокрушенно.

– Вышло так, что Сам Бог наградил брата Изамбара за смелость. Не сними он тогда, в первую пятницу, с себя одежды, черви уже съели бы его, словно упавшее с ветки яблоко. Благо хабит его остался цел, а за то время, что брат Изамбар лежал без памяти, раны его все же успели кое-как затянуться, а ткань – прирасти к ним прежде, чем в яму полились помои. До второй пятницы червям пришлось довольствоваться кухонными отбросами. Но зато потом они быстро наверстали упущенное. Во вторую пятницу…

Рассказчик снова отвернулся и прикрыл глаза ладонью. Монсеньор Доминик смотрел на него с ожиданием. Последовало два коротких судорожных вздоха.

– Я, конечно, понимаю, ваше преосвященство, – заговорил монах, понизив голос почти до шепота, – понимаю, что ересь – ужасное зло, но… Это тоже ужасно! Быть может, еще ужаснее… Если грех так думать, то отпустите мне его, пока… Пока никто нас не слышит.

Только тут епископ сообразил осторожно подвинуться, чтобы монах вошел в полутемную, тесную кладовую, и плотно закрыть за ним дверь. В самом деле, толстый настоятель вполне мог оказаться где-нибудь неподалеку, и тогда этому чувствительному брату ой как не поздоровится, особенно после отъезда монсеньора Доминика. Монах, очевидно, понял это так внезапно и явственно, что на миг даже онемел, пораженный собственным легкомыслием, с которым вел с епископом такие речи, стоя почти в коридоре, вблизи от кухни и трапезной.

– Как тебя зовут, сын мой? – спросил монсеньор Доминик успокаивающе ласково.

– Клемент, ваше преосвященство…

– Не смущайся, Клемент. Продолжай. Расскажи, что было во вторую пятницу.

– Во вторую пятницу, – подхватил монах с новым вздохом и теперь уже вполголоса, – брат Изамбар больше не мог снять с себя одежду. Вернее, он мог бы снять ее только вместе с кожей. Однако, поднявшись из ямы, он, как и прежде, посмотрел на нас тепло и приветливо, без тени укора, так же смиренно опустился на землю. От него уже крепко смердело всей той дрянью, которой его поливали; лицо, искусанное гнусом, распухшее, было покрыто красной сыпью, а глаза слезились, но еще не так сильно. Он прогнулся лишь под первыми двумя ударами, а после третьего его тело опять задрожало, и эта дрожь походила на рябь, что бежит по воде от дуновения легкого ветерка – ее можно было заметить, лишь стоя рядом. Правую щеку он положил на землю, и я отчетливо видел, как из-под припухшего левого века тонко струился мутно-красный ручеек. Его глаза плакали кровью пополам с гноем. Это были слезы боли. Во вторую пятницу его били сильнее, чем в первую. Отец настоятель заявил, что брат Изамбар живуч как кошка и может вытерпеть намного больше, чем кажется. Конечно, так оно и есть, но эти плети слишком тяжелые. Что-то надорвалось у него внутри, и темная густая кровь хлынула разом изо рта и из носа. Тогда наконец его оставили в покое, и он долго лежал так, лицом вниз, истекая кровью, в грязных окровавленных лохмотьях. После такой кровопотери он, несомненно, должен был умереть. Но все повторилось, как в первую пятницу. На вторые сутки брат Изамбар очнулся. Правда, он был очень, очень слаб. И третья неделя в яме стала для него самой страшной. Его раны и так загноились бы в этой грязи и сырости, а вокруг него развелось к тому же столько червей, навозных мух и мелкого гнуса, что хватило бы на десятерых. С каждым днем заглядывать в яму становилось все страшнее. Брат Изамбар сидел там без движения и, казалось, в забытье, а черви и мухи кишели и ползали по нему так, что за ними его и видно не было. Даже те из братьев, кто никогда его не любил, оставили всякое злорадство. Мы понимали все яснее, что брату Изамбару грозит самая чудовищная и отвратительная смерть, какую только можно представить, и что лучше бы ему было умереть в одну из пятниц, чем, будучи живым, подвергнуться участи трупа. Украдкой братья лили в яму вместо помоев чистую воду, а однажды кто-то принес кипятка и истребил таким образом большую часть червей. Для этого пленника пришлось временно извлечь наружу, а значит, потребовалась лестница, хранившаяся в поле зрения отца настоятеля. К тому же истребление червей могло быть замечено и расценено как преступление. Тот, кто это сделал, рисковал всерьез. Но ему повезло, и участь брата Изамбара была облегчена. Впрочем, ненадолго.

Когда наступила третья пятница, мы до последней минуты надеялись, что отец настоятель смилуется над ним. Но в назначенный час вся братия собралась у ямы и брату Изамбару было велено подняться наверх. На этот раз его пришлось дожидаться долго. Он полз по лестнице с трудом, медленно, словно раненая гусеница, и походил на какое-то адское чудовище. Веки его так распухли, что глаза совсем заплыли: он ничего не видел и мог двигаться лишь наощупь. И не одни только веки – опухло и раздулось лицо и все тело, даже его тонкие музыкальные пальцы. На плечах, на шее, на руках у него гноились зловонные язвы. Он заболел каким-то внутренним воспалением: его лихорадило и бросало в жар, неузнаваемо обезображенное лицо было красное и сплошь покрыто капельками пота. Похоже, у него болели язвы, голова кружилась от слабости так, что он не мог даже стоять. Он отполз от ямы на четвереньках. И лег… Он по-прежнему не искал снисхождения. Не искал и не нашел. Его опять били, стегали плетьми по гноящимся, изъеденным червями язвам, которые болели и ныли даже от слабого дуновения ветра. Черви летели по воздуху вместе с брызгами крови. И он опять терпел. Он даже не шевелился. Только по левой щеке его бежала тонкая красная струйка. После каждого удара у него щупали пульс. Когда пульс пропал, его перевернули на спину. Кто-то приподнял ему веки. Расширенный зрачок правого глаза застыл неподвижно и казался мертвым; левый глаз был мутно-красный, полный крови. Снова ждали, что его тело начнет остывать. Снова этого не случилось. И снова по приказу отца настоятеля брат Изамбар был сброшен в яму…

Брат Клемент тер рукавом нос, глаза и неловко смотрел куда-то в сторону, мимо собеседника.

– А потом, – прибавил круглолицый монах, стараясь стряхнуть с себя смущение, – потом случилось еще одно чудо. Болезнь брата Изамбара прошла за один день. То есть, конечно, не исчезла полностью, без всякого следа, но опухоль спала. Ваше преосвященство застали лишь ее остатки. По сравнению с тем, что было прежде, можно сказать, что к вашему приезду брат Изамбар был почти здоров.