некому, поэтому пришлось долго-долго думать о своем поведении. Год закончился без приключений, потому что профессор оборотень очень часто стоял в углу, а потом вылечился и перестал выть на луну. Не на ту луну, которая Луна, а на ту, которая наверху.

На третьем курсе ничего не случилось, потому что директора так и оставили, вместе с его заместительницей. Только Гарри поцеловал Гермиону прямо при всех, да Невилл предложил Луне погулять. Она долго спрашивала Тринадцатую, не хочет ли та с ними, но маленькая девочка только хихикала. Потом попытался воскреснуть местный главный бяка, но Тринадцатая сказала, что нечего, и он не воскрес. Его тетя Смерть забрала, потому что ему давно пора.

Тут наконец все поняли, что девочек трогать нельзя, а то они ка-а-ак простят! Мало никому не будет! Но последние четыре курса прошли спокойно, потому что девочек не трогали уже. Ну, кроме как поцеловать. Гарри Гермиону хотел не только поцеловать, поэтому семь раз стоял в углу, а Невилл только два, потому что нерешительный. Но Луна не расстраивалась, ей было кого прощать.

Тринадцатая убежала кушать, обещала зайти лет через сто, а чтобы Луна ее дождалась, девочка сделала ее младшей богиней и старшей по прощению и углам. Теперь Луна сама умела правильно прощать, чтобы становилось стыдно. Стыднее всего регулярно становилось Министру, и он теперь в углу жил, а Сириус Блэк стал хорошим и лапочкой. Только попросил Луну простить его мамочку на портрете, и Луна простила, потому что ей не жалко. Леди Вальбургу жалели все портреты, но именно поэтому с Луной связываться никто не хотел.

Все было хорошо, особенно когда Невилл предложил выйти за него замуж. Ну и Гарри Гермионе тоже предложил, потому что жить в углу ему не понравилось, а «скалкой по бестолковке» не так страшно, как прощение любимой. Это он так сказал. Невилл был просто хорошим, а его бабушка сказала, что ее прощать не надо, она все поняла, поэтому все было хорошо.

С тех пор в Магической Британии были мир и счастье, а потом вернулась Тринадцатая…

Шалунья

— Я тоже так хочу, — насупилась Шестая, глядя на улыбающуюся Тринадцатую, которая опять нашалила.

— А кто мешает? — поинтересовалась Тринадцатая.

— По попе не хочу, — ответила маленькая девочка.

— Ну… Это как повезет, — потерла попу та, что была постарше. — Не попробуешь — не узнаешь.

***

Прапорщик Люкин травил анекдоты, глядя на то, как два солдата тщетно пытаются заменить собой экскаватор. Грунт был скальным, и лопата его не брала. Здесь, на севере, выкопать хоть что-то адекватное без тротила… В общем, сложно, даже для солдат из стройбата.

Мимо шел лейтенант Бисерев, которого за глаза называли «бес», ибо команды его были бессмысленны и непредсказуемы. Сейчас «бес» маялся с бодуна, поэтому звонко стучавшие по скале лопатой солдаты офицера раздражали. И он приказал взрывать это все к Люкиной маме. Радостные солдаты порысили к складу, провожаемые задумчивым взглядом товарища прапорщика.

Мимо Люкина проплыла баба Зина — женщина достаточно юная, чтобы заинтересовать, но недостаточно тощая, чтобы не перевозбуждать инстинкт самосохранения. Все 170 килограммов живого веса бабы Зины приветливо колыхались на ветру, отбивая все желание. А отбить желание у прапорщика — это талант. Отвлекшийся прапорщик не заметил, как два солдата из стройбата приволокли инженерный боеприпас и, не дожидаясь сапера или хоть кого-то, кто в голову не только ест, что-то с ним сделали. Вокруг все померкло.

Прапорщик Люкин резко очнулся. По правую руку от него лежала баба, тощая настолько, что вызывала опасения — не проткнет ли костями. Баба застонала и пошевелилась. Потом еще пошевелилась и выразилась матерно, но не по-русски, хотя Люкин ее понял. Сравнения и интонации были настолько знакомы, что товарищ прапорщик не выдержал и поинтересовался:

— Баба Зина?

— А ты кто, милок? — поинтересовалась баба, в этот раз по-русски.

— Прапорщик Люкин, — признался прапорщик, не помнивший уже сам, как его зовут по имени.

— Изменился-то как, — поразилась баба Зина. — Правда, отощал-то как… Вот ужо откормлю я тебя.

— Ой, — прошептала маленькая девочка, закрыв глаза на время игр пестиков и тычинок, по попе все еще не хотелось. — Я им память дать забыла.

— Представляешь, — умиротворенный Люкин возлежал рядом с, как оказалось, супругой. — Я, оказывается, лорд, а ты ледь… Или лядь?

— А я ле-е-еди, — протянула женщина, оценивая состояние тела, судя по которому, эти двое спаривались только двадцать девятого февраля. Или даже тридцатого. — Тебе надо сыночка нашего в школу собирать.

— Судя по моим воспоминаниям, сыночек наш первые недели две будет есть стоя, — натянув на себя одежду лорда и прихватив с полочки непонятно зачем лежавший там ремень, сиятельный лорд изволил проследовать к сыну. Прислушавшись к неизбежно донесшимся звукам, ле-е-еди удовлетворенно кивнула.

— Развели тут, панимашь, аристократов, — пробормотала ледь, собираясь поглядеться в зеркало полностью.

***

Такого шока Драко Люциус Малфой не испытывал никогда. Пришедший к нему в комнату отец в одних штанах резко изменил вектор воспитания молодого наследника. То есть сначала лишил возможности сидеть, а потом начал менять вектор, в результате рыдающий Драко отправился на завтрак. Родители спустились чуть позже, а пока рыдающий Драко поедал тост, который ему подсунул рыдающий за компанию эльф.

Родители были странными, как будто их кто-то проклял, они разговаривали на незнакомом языке и уже пару раз выдали руководящие указания сыну методом подзатыльника. Внезапно захотелось в Хогвартс. Даже если нельзя магглорожденных называть грязнокровками, в школе его точно никто не будет бить. Ну… наверное. Вытирая слезы, юный наследник отправился в школу, а лорд, как он выразился: «штырить леди». Они были упорны, потому проклятие одного наследника пало через недели полторы, в течение которых лорд от леди не отрывался, даже питались по месту… ммм… снятия проклятия. Убедившись, что баба Зина, то есть Нарцисса Малфой глубоко и безнадежно беременна, лорд Малфой отправился в школу.

В школе ему были не рады. Не рад директор, не рад декан сына, ну и сын, конечно… Учитывая, что он назвал симпатичную кудрявую девочку нехорошим словом, а папа услышал.

— Простите моего сына, юная леди, — извинился Люциус, а потом взял сына за