островных жителей – они являются потомками скандинавов, обосновавшихся там издревле, и вообще не считают себя подданными нашей страны. Они прозябают на голых суровых островах Ирландского моря и называют себя христианами, однако…

Он развел руками, словно говоря: «Разве можно считать таковыми этих дикарей?»

У меня при дворе служил сейчас Макдоналд, сын вождя острова Рам. Судя по его речам, его соплеменники были не прочь брать заложников…

– Если в вашей стране царит такая неразбериха, то как же вы умудрились избрать посла? Что за кланы или графства вы представляете?

– Я прихожусь кузеном королю Якову, хотя и незаконнорожденным. Полагаю, я могу говорить от его имени. Мне известны его планы.

– У него могут быть планы? – резко бросил я. – Определенные и неизменные? Вы знали их, когда покидали Эдинбург. Но каковы они теперь?

– Думаю, они незыблемы. Я понимаю, что волнует моего короля.

– Измены, вы имеете в виду. Отлично. Так что же насчет наших с ним отношений? Отношений Якова Пятого с королем Англии, его родственником, дядей?

– Он желает мира.

Я подавил усмешку. Избитая старая фраза! Так же произносят «Ave Maria»[136], не имея в виду того, что на самом деле подразумевают эти слова.

– Я знаю путь к миру, – заявил я. – Объединение наших стран. Разве не странно, что на одном острове находятся два королевства? Давайте объединимся. Для начала посредством брака. Потом подумаем о слиянии парламентов…

– Брачные отношения уже завязались, ваше величество. В союзе Маргариты Тюдор и Якова Четвертого в тысяча пятьсот третьем году.

– Он получился не слишком удачным из-за выбора союзников. Моя сестра Маргарита… не слишком хорошо понимала, что ей выпала высокая честь. Она уехала в Шотландию совсем ребенком.

И осталась тем же ребенком в свои пятьдесят три года. До сих пор ею владели страсти, к сожалению, она недальновидна и лишена воображения.

– Кстати, как она поживает? – поинтересовался я.

На лице посла отразилось смятение. И в этом замешательстве виновата сама Маргарита. Подверженная своей похоти, порывистости… она скверно сыграла роль королевы, и никто больше в ней не нуждался. Ее окружали равнодушные сторожа. Даже родной сын считал ее обузой… как старого пса, который пачкает ковры и целыми днями дремлет на солнце. А его владельцы покорно ждут, когда он издохнет.

– Она сейчас… выздоравливает. В Метвенском замке. Она болела… э-э-э… У нее неладно было с головой[137].

– А как же ее… так называемый муж, лорд Метвен?

Она вышла за него замуж тринадцать лет тому назад после развода с Ангусом, а сейчас вновь хочет развестись, чтобы вернуться к прежнему супругу. Глупая похотливая баба!

– Он… живет отдельно, в Стерлинге.

– Правда в том, что он бросил ее, – бесцеремонно заявил я. – Его интересуют более важные дела, чем болтовня умирающей и никому не нужной старухи.

Я прищелкнул пальцами, чтобы вернуть на землю, казалось, витавшего в облаках шотландца.

– Ваша сестра… – протестующе начал он.

– Да. Моя старшая сестра. Но я говорил о новом брачном союзе. Он должен исправить первую, не слишком удачную, попытку объединения Шотландии и Англии, предпринятую моим отцом.

– Она же ваша сестра, – упорно повторил он.

– И поэтому мне следует скорбеть о ее судьбе? Я писал ей в тысяча пятьсот двадцать восьмом году, во время эпидемии потницы, когда впервые услышал о ее безрассудном разводе с Ангусом ради союза с этим драчливым Метвеном. Но разве она прислушалась к моим предостережениям? Нет! Так что же удивительного в том, что с ней произошло?

Маргарита была глупа. Вот чего я не выносил в людях. Я мог простить любой грех, любую недальновидность, но не глупость.

– Так, значит, вас описывают правдиво, – прищурившись, заметил он.

– Возможно, если не считать неизменных замечаний о моей жесткости и отсутствии человеколюбия – о них вас, несомненно, уведомил ваш откровенный государь, Яков Пятый! Но если честное признание недостатков сестры и отсутствие сочувствия к дуракам составляет понятие жестокости, то я принимаю и такое определение.

– Вы чудовище!

Его лицо застыло, на нем отразилось выражение чистого ужаса, словно он действительно взирал на невиданного монстра.

– И вы в жизни не испытывали такого страха? Ну-ну, опишите мне ваши чувства! – подначил я его.

– Чудовищны даже ваши шутки, – проворчал он.

– Итак, похоже, мы достигли некоторого взаимопонимания…

Ах, до чего же утомительны такие аудиенции, первые полчаса уходят на бессмысленный обмен колкостями.

– Давайте попросту перейдем к делу. Я желаю объединения Шотландии и Англии, предпочтительно посредством брака. Тем самым мы прекратим нашу вражду – для понимания ее бессмысленности достаточно взглянуть на географическую карту. Ведь мы живем на одном острове. И из этого логично следует все остальное.

– Я вас понял, но и вы поймите меня, – возразил он колючим и раздраженным тоном. – Меня не волнует, что вы видите на картах или что подсказывает вам так называемая логика. Шотландцы не похожи на англичан, более того, у них нет ничего общего. И нам все равно, какими нас тут представляют. Наша страна так же чужда Англии, как Испания.

Испания?! Почему он выбрал ее как образец чужеродности?

– Наш народ издавна живет на островах, на морских берегах, в краях долгих ночей и долгих дней. Уравновешенность и спокойствие не в нашем характере. Некоторые по-прежнему говорят на древнем гэльском языке, он схож с наречиями острова Мэн, побережья Уэльса, Бретани и всех прочих скалистых и суровых окраин вашего богатого королевства. Мы держимся за свою самобытность, благоденствуем и не нуждаемся в вас!

– Нет, неправда! Без мира с Англией вам не выжить, вас раздавят, а вашу кельтскую морскую плоть высосут, как устрицу…

– Вам не устрашить меня! – оскалившись, прорычал он.

Да, именно прорычал: как северный волк. Я никогда еще не слышал такого звука из человеческой глотки. Не дожидаясь моего разрешения, посол запахнул плед и удалился.

Он был прав. В глубине души я сам считал так же. Шотландию не измерить английским умом, и поэтому нам никогда не удастся понять друг друга.

Что он там говорил о кельтских родственных связях? Уэльс, Бретань, Ирландия и Мэн? Я сам был валлийцем. В юности, по крайней мере, я говорил на этом языке. Неужели я не способен понять их настроения? Разве у меня с ними нет совсем ничего общего?

Поэзия порой волновала меня до дрожи. Музыка могла перенести в иной мир, и я сам не понимал, откуда взялся у меня столь высокий дар. Не эти ли способности, таланты, озаряющие, смягчающие и возвышающие мою натуру, свидетельствовали о принадлежности к кельтам? Но что, если подобное родство определяло личность в целом? Внезапно мне