облаченных в тоги, поднялись на помост и окружили его. Мимо меня пробежал Децим, чтобы присоединиться к ним.

Со всех сторон на Цезаря сыпались неистовые удары кинжалов. Сенаторы вскочили с мест, чтобы наблюдать за происходящим.

Люди часто спрашивали меня, почему никто из этих сотен человек, сделавших состояние и выдвинувшихся благодаря Цезарю, даже не попытался прийти ему на помощь. Могу сказать одно: убийцы действовали настолько быстро, яростно и неожиданно для остальных, что все просто оцепенели.

Я больше не видел Цезаря, скрытого за спинами покусившихся на него. Позже Цицерон, который был намного ближе к нему, рассказал, что на краткий миг Цезарь, сделав нечеловеческое усилие, поднялся на ноги и попробовал вырваться. Но нападение оказалось слишком решительным и отчаянным, к тому же Цезаря плотно взяли в кольцо — спастись было невозможно. Его убийцы ранили даже друг друга. Кассий попал Бруту ножом в руку, а Минуций Базил поразил Рубрия в бедро. Говорили, что последние слова диктатора, проникнутые горьким упреком, были обращены к Дециму, который одурачил его, заставив прийти туда:

— И ты?

Может быть, так и было. Но мог ли он к тому времени говорить? Впоследствии врачи насчитали на его теле двадцать три колотые раны.

Когда дело было сделано, убийцы отступили от места, где еще мгновение назад находилось бьющееся сердце империи, а теперь лежала груда исколотой плоти. Их руки, покрытые кровью, держали окровавленные кинжалы, вскинутые вверх. Они прокричали:

— Свобода!

— Мир!

— Республика!

Брут даже воскликнул:

— Да здравствует Цицерон!

А потом они пробежали по проходу и выскочили в портик. Глаза их были дикими от возбуждения, а тоги забрызганы кровью, словно фартуки мясников.

В тот миг, когда они исчезли, словно рассеялись чары. Наступил кромешный ад. Сенаторы лезли на скамьи и даже друг на друга в бешеном желании убраться оттуда. Меня чуть не растоптали. Но я твердо решил не уходить без Цицерона. Я уворачивался и вилял, прокладывая путь через встречный поток людей, пока не добрался до своего друга. Он все еще сидел, глядя на тело Цезаря, брошенное без присмотра — рабы сбежали, — распростертое на спине, ногами к подножию статуи Помпея, с головой, свесившейся за край помоста и повернутой лицом к двери.

Я сказал Цицерону, что нам нужно уходить, но тот будто не слышал меня. Он ошеломленно таращился на тело.

— Никто не осмеливается приблизиться к нему, посмотри, — пробормотал Цицерон.

Одна из сандалий диктатора слетела, ноги с удаленными волосами обнажились там, где тога задралась до бедер. Императорские пурпурные одежды были изорваны и окровавлены, поперек щеки виднелся разрез, обнаживший белую кость, а темные глаза, казалось, с яростью глядели на перевернутый опустевший зал. Кровь текла по лбу и наискосок капала на белый мрамор.

Все эти подробности я вижу сегодня так же ясно, как и сорок лет назад, и на мгновение мне вспомнилось пророчество сивиллы: Римом будут править трое, потом двое, затем один, и наконец — никто. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы отвести взгляд, схватить Цицерона за руку и заставить его встать. В конце концов он, как лунатик, позволил увести себя с этого места, и мы вместе выбрались на свет дня.

XIV

В портике царил хаос. Убийцы исчезли в сопровождении гладиаторов Децима, и никто не знал, куда они направились. Люди метались туда-сюда, пытаясь выяснить, что случилось. Ликторы Цезаря отшвырнули свои символы власти и спаслись бегством. Оставшиеся сенаторы тоже уходили со всей поспешностью — некоторые даже сорвали тоги, чтобы скрыть свой сан, и пытались смешаться с толпой. Тем временем в дальнем конце портика некоторые зрители, наблюдавшие за гладиаторскими боями в театре по соседству и услышавшие шум суматохи, устремились в здание сената, желая посмотреть, что происходит.

Я понял, что Цицерону грозит смертельная опасность. Хотя он ничего не знал о готовящемся заговоре, Брут выкрикнул его имя, и все это слышали. Он был очевидной целью для жаждавших мести: приверженцы Цезаря могли решить, что он возглавлял убийц. Кровь будет требовать крови.

— Мы должны увести тебя отсюда, — сказал я Цицерону.

К моему облегчению, он кивнул, все еще слишком ошарашенный, чтобы спорить. Наши носильщики сбежали, бросив носилки, и нам пришлось без промедления покинуть портик пешком. Между тем игры продолжались, несмотря на шум снаружи. Из театра Помпея хлынул грохот рукоплесканий — гладиаторы все еще сражались. Никто не догадался бы о том, что произошло, и чем дальше от нас оставался портик, тем более обычным выглядело все вокруг. К тому времени, как мы добрались до ворот Карменты и вошли в город, он выглядел так же, как всегда в дни праздников, а убийство казалось мрачным сном.

Тем не менее незримо для нас по маленьким улочкам и рыночным площадям путешествовали новости — сообщаемые паническим шепотом, они неслись вперед быстрее, чем мы шли, и поэтому обогнали нас, когда мы добрались до дома на Палатине. Квинт, брат Цицерона, и Аттик уже появились с разных сторон и принялись путано рассказывать о случившемся. Они знали не много. В сенате случилось нападение, Цезарь ранен — вот и все, что они слышали.

— Цезарь мертв, — сказал Цицерон и поведал о том, что мы видели. В его описании это выглядело еще более невероятным, чем в то время, когда произошло. Квинт и Аттик сперва слушали нас с недоверием, а потом предались бурному ликованию по случаю убийства диктатора. Аттик, обычно такой утонченный, даже сделал несколько скачков, изображая танец.

Квинт спросил:

— Ты действительно понятия не имел о том, что надвигается?

— Ни малейшего, — ответил Цицерон. — Видимо, они намеренно скрывали это от меня. Я должен чувствовать себя оскорбленным, но, честно говоря, я испытываю облегчение из-за того, что меня избавили от тревог. Это требовало куда больше храбрости, чем у меня было когда-либо. Явиться в сенат, пряча клинок, выжидать все время, хранить хладнокровие, подвергаться опасности пасть от рук сторонников Цезаря и, наконец, глядя тирану в глаза, вонзить кинжал, — признаюсь, я никогда не смог бы это сделать.

— А я бы смог! — заявил Квинт.

Цицерон засмеялся:

— Да, ты более привычен к крови, чем я.

— Но все-таки не питаете ли вы жалости к Цезарю как к человеку? — спросил я, а потом обратился к Цицерону: — В конце концов, прошло всего три месяца с тех пор, как вы с ним смеялись за обедом.

Цицерон недоверчиво взглянул на меня:

— Меня удивляет, что ты об этом спрашиваешь. Наверное, я чувствую то же самое, что и ты в день, когда получил свободу. Не