поле за домом был разбит лагерь и расставлены часовые. Мы получили список из двадцати человек, которые будут обедать в самом доме. Первым стояло имя Цезаря, затем шли Филипп, Луций Корнелий Гальба, Гай Оппий (последние два были ближайшими соратниками Цезаря) и центурионы числом с дюжину, чьи имена я забыл.

Все было устроено по-военному, в строгом соответствии с расписанием. Цицерону сообщили, что Цезарь будет работать со своими письмоводителями в доме Филиппа до полудня, затем в течение часа станет усиленно упражняться на берегу и будет доволен, если перед обедом в его распоряжение предоставят ванну. Что касается кушаний, то диктатор недавно принял рвотное и охотно съест все, что подадут, но особенно будет благодарен за устриц и перепелку, если их можно достать.

К тому времени Цицерон искренне сожалел, что согласился принять Цезаря.

— Где я найду перепелку в декабре? Он думает, что я Лукулл?

Тем не менее Цицерон был полон решимости, как он сам выразился, «показать Цезарю, что мы умеем жить», и постарался раздобыть все самое лучшее, от душистых масел для ванны до фалернского вина.

Позже, перед тем как диктатор должен был войти в дом, примчался вечно встревоженный Филипп с вестями о том, что Марк Мамурра, главный военный строитель Цезаря — знаменитый поразительными деяниями, в том числе сооружением моста через Ренус, — умер от удара. На мгновение показалось, что торжество испорчено, но, когда появился Цезарь, разрумянившийся после быстрой ходьбы, и Цицерон вывалил на него эту новость, диктатор и глазом не моргнул.

— Весьма сожалею о нем, — сказал он коротко. — Где моя ванна?

И больше никаких упоминаний о Мамурре. А ведь тот, как заметил Цицерон, больше десяти лет был одним из главных сподвижников Цезаря. Странно, что это незначительное событие, свидетельствовавшее о холодности Цезаря, запомнилось мне в тот день лучше всего остального, потому что вскоре меня отвлекло обилие шумных людей, заполонивших дом и разделившихся между тремя триклиниями. Естественно, я не возлежал за одним столом с диктатором. В моей комнате собрались одни лишь грубые солдаты. Сперва они еще проявляли вежливость, но вскоре напились и в промежутках между подачей блюд валили на берег, чтобы поблевать. Все разговоры вертелись вокруг Парфии и предстоящего похода. Позже я спросил Цицерона, как прошла его беседа с Цезарем.

— На удивление, весьма приятно, — ответил тот. — Мы избегали касаться государственных дел и говорили большей частью о литературе. Он сказал, что только что прочитал наши «Беседы», и сыпал похвалами. «Однако, — заявил он, — должен сказать, что я — живое опровержение твоего главного утверждения». — «Какого же?» — «Ты заявляешь, что лишь тот, кто ведет добродетельную жизнь, может победить страх смерти. Так вот, согласно твоему определению, я вряд ли веду ее, однако не боюсь умереть. Что ответишь?» На это я сказал, что для человека, который не боится умереть, он берет с собой на удивление много телохранителей.

— Он засмеялся? — спросил я с любопытством.

— Ничего подобного! Сделался очень серьезен, точно я его оскорбил, и сказал, что как глава государства обязан принимать меры предосторожности. Если с ним что-нибудь случится, начнется хаос, но это не означает, будто он боится смерти, — отнюдь нет. Поэтому я стал рассуждать дальше и спросил, почему он настолько не боится ее: верит в бессмертие души или считает, что все мы умрем вместе с нашими телами?

— И каков был ответ?

— Он сказал, что не знает насчет других, но сам он явно не умрет вместе со своим телом, ведь он — бог. Я вгляделся в него, желая понять, не шутит ли он, но не уверен, что он шутил. В тот миг, скажу честно, я перестал завидовать его могуществу и славе. Они свели его с ума.

Я вновь увидел Цезаря всего один раз, когда тот уходил. Диктатор вышел из главного триклиния, поддерживаемый Цицероном, и смеялся над каким-то замечанием, которое тот только что отпустил. Цезарь слегка раскраснелся от вина, что случалось редко, — обычно он пил умеренно, если вообще пил. Солдаты образовали почетный караул, и он, пошатываясь, ушел в ночь — его поддерживал Филипп, далее следовали центурионы.

На следующее утро Цицерон написал Аттику: «О гость, столь для меня тяжкий, но не вызывающий сожаления! Однако гость не тот, которому скажешь: прошу сюда ко мне, когда вернешься. Достаточно одного раза»[137].

Насколько мне известно, это была последняя беседа между Цицероном и Цезарем.

Накануне нашего возвращения в Рим я поехал посмотреть на свое имение. Его было трудно найти: плохо видное с прибрежной дороги, оно располагалось в конце длинной тропы, поднимавшейся в холмы. Старинный, увитый плющом дом стоял на возвышенном месте, откуда открывался великолепный вид на остров Капреи. Низкие стены, сложенные из камней, не скрепленных раствором, окружали оливковую рощу и маленький виноградник. В полях и на близлежащих склонах паслись козы и овцы, бубенчики на их шеях звенели нежно, как ветряные колокольчики. Не считая этих звуков, было совершенно тихо.

Усадьба была скромной, но полностью обустроенной: двор с портиком, амбары с оливковым прессом, стойлами и кормушками, пруд для разведения рыбы, огород с овощами и травами, голубятня, цыплята, солнечные часы… Рядом с деревянными воротами, под сенью фиговых деревьев — терраса, выходившая на море. Внутри дома с терракотовой крышей имелась каменная лестница, которая вела в большую, сухую комнату, где я мог держать свои книги и писать. Я попросил управляющего соорудить там несколько полок. Шестеро рабов поддерживали порядок, и я рад был видеть, что все они выглядят здоровыми, незапуганными и сытыми. Управляющий с женой — у них был один ребенок — жили там же; они умели читать и писать.

Забудь про Рим и его империю! Этого было для меня более чем достаточно.

Мне следовало бы остаться там и сказать Цицерону, что ему придется вернуться в город без меня, я уже тогда понимал это. Но разве так следовало отблагодарить его за щедрость? Кроме того, оставались незаконченные книги, и ему требовалась моя помощь. Поэтому я попрощался со своими немногими домочадцами, пообещал, что вернусь к ним, как только смогу, и поехал обратно, вниз по холму.

Говорят, что спартанский государственный деятель Ликург семь столетий тому назад заметил: «Когда на человека гневаются боги, прежде всего они рассудка его лишают»[138].

Такая же судьба постигла и Цезаря. Я уверен, что Цицерон был прав: он сошел с ума. Успех сделал Цезаря тщеславным, а тщеславие пожрало его рассудок.

Примерно в то же время («Поскольку дни недели уже все заняты», — пошутил Цицерон)